Людмила

Я смотрел на него и видел его плоское, почти квадратное лицо, его короткую шею в смятом бледно-розовом воротничке... Его короткая шея, туго стянутая коричневым галстуком... Как будто в мое горло врезалась эта удавка. Я почувствовал, что задыхаюсь, почувствовал, как ярость красной краской заливает глаза. Этот узкий коричневый галстук... Намотав его на кулак, я рванул на себя широкое и плоское туловище, и услышал, как треснул пиджак, когда я тащил его из-за стола. Я протащил его через полированную поверхность, и что-то отлетело в сторону и что-то с легким стуком упало на пол — я не видел, что это было. Лбом я ударил его в переносицу и не дал съехать на пол. Приподняв, я насадил его на кулак. Он хрюкнул, и лицо его сделалось серым. Удар в эту плоскую, хамскую рожу и еще и еще. Ударом под-дых я помянул нашу учительницу Ольгу Петровну — это за донос на нее, потом я бил его за Робин-Гуда и за «иностранщину», ударом локтя я подбросил его широкий и короткий подбородок, так что только щелкнули жадные челюсти — это за Рекса, преданного им пса — и кулаком в оба глаза — в левый и в правый — за того воющего и бьющегося кота, и дальше я избивал его за все остальное, за первый полученный мною удар в лицо, за тот комсомольский значок со светящимся контуром, за его неусыпную бдительность и еще за свою неутолимую ненависть к нему, ко всему их поганому стаду, — я бил его так, чтобы боль от моих ударов не прекращалась ни на мгновение, и видел, как на глазах распухает и теряет последнее сходство с лицом эта свинская харя.

Я встал, отошел к дверям, чтобы быть подальше от него. Кровь стучала в висках, и воздуха не хватало. Я бы взялся за сердце рукой, но боялся, что Кипила догадается о моих чувствах. Он сидел за столом, в его бесцветных, почти отсутствующих глазах затаилась робкая надежда. Я открыл дверь, оглянулся на коридор. Никого не было в коридоре.

— Он все-таки наш одноклассник, — лицемерно пожалел Кипила. — Наше детство, это все-таки...

— Он преступник, — жестко сказал я. — Это он организовал всю цепочку. Отсюда до Людмилы Бьоррен.

Это имя произвело на него впечатление: статья шестьдесят четвертая... Рефлекс потомственного чекиста был сильнее, даже если бы он и в самом деле любил Прокофьева, а он ненавидел его с тех пор, как начал бояться. Он сгорбился и навис над столом, только поднял лицо — он изображал борьбу с собой.

— Он вооружен? — спросил он.

— Конечно, — сказал я, — так же, как ты и я.

Разумеется, я не стал показывать ему наш наган. Я мягко закрыл за собой дверь, и одновременно так же мягко закрылась дверь паспортного отдела. Не думаю, чтобы кто-то подслушивал, но даже если подслушивал, мне это было все равно. Я прошел мимо этой двери и дальше по коридору, какой-то мент на лестнице прижался к перилам, чтобы пропустить меня, внизу, у доски объявлений пожилая дама записывала что-то в блокнот. Я прошел мимо нее и, открыв дверь, вышел на свежий воздух.