Людмила

Мы проехали несколько поворотов по ровным улицам Шастова — в этом городе не было таких крутых подъемов и спусков, как в Гальте — и остановились у вокзала. Я засунул две десятки между портретом Сталина и стеклом, кивнул парню и побежал на перрон как раз к подошедшему из Гальта зеленому поезду.

Проводник неохотно откинул стальную площадку, чтобы я смог подняться по ступенькам в вагон. Видимо так близко от Гальта он никого не ожидал. Оказалось, что шустрый мужик уже успел пристроить на мое место, расплывающегося от жира восточного купца, заполнившего собой, своими картонными ящиками и одуряющим запахом фруктов почти все пространство купе. Двое старичков (он и она) робко жались на нижней полке и не смели пошевелиться. Проводник пытался подселить меня к шестерым однополым лилипутам из мюзик-холла, которых (вероятно, за ту же цену) он понуждал потесниться, но, увидев мое удостоверение, он понял, что я не расположен вести с ним переговоры. Мандариновому магнату вместе со своими пахучими ящиками пришлось переселиться куда-то в другое купе, и пока я, глядя на проносящиеся за окном пестрые склоны, курил в коридоре, мои вновь обретенные соседи, успели переодеться и разложить свои вещи. Седая, снова ставшая крупной и строгой старая женщина с уже неспособным ее защитить, хрупким и слабеньким спутником жизни, скорее, ребенком. Этот чистенький, промытый в каждой морщинке старичок в голубоватой маечке и с пластиковой, дырчатой шляпой на петушиной головке, встал и представился:

— Полковник Цветочкин Вячеслав Александрович. Летчик-истребитель. Дважды Герой Советского Союза.

Я с удовольствием пожал его мужественную руку.

За опущенной рамой окна далеко по краю равнины дрожал и плавился горизонт, чуть ближе темнели кое-где редкие островки лесозащитных полос среди пологих, прорытых желтыми оврагами склонов, сбегающих к пыльной проселочной дороге, вьющейся вдоль нашего пути. Жизнь за окном нашего поезда больше не была дискретной. Кольцо Мёбиуса разомкнулось — оно превратилось в ковровую дорожку с мокрыми следами веника, темно-красную с двойными, как рельсы, белыми полосками ближе к краям, выцветшую и истертую до белесоватой нитяной основы, уходящую далеко в обе стороны, — но я уже выбрал свою. Я пошел туда, где из приоткрытой двери купе негромко звучала исполняемая двумя старческим голосами песня, и остановился у окна, напротив. Мои соседи выпили по рюмочке «коньячку» на посошок и теперь тихонько напевали:

Мотор весь пламенем пылает,
Кабину лижут языки.
Судьбы я вызов принимаю
Простым пожатием руки.

Они пели эту песню на два голоса, точнее, исполнив вторым голосом весь куплет, потом еще повторяли отдельно две последние строчки первым.

Меня достанут из обломков,
Поднимут на плечи каркас,
Зальются в небе птицы громко,
Последний раз проводят нас.

И снова высоко и печально старички повторили:

Зальются в не-эбе птицы гро-омко,
Последний раз проводят нас.

Да, конечно, теперь я его узнал, даже если это был и не он. Я подумал, что, может быть, это был тот самый летчик, который когда-то (тоже в поезде) угостил меня плиткой шоколада. А может быть, это был не он, но какая разница? Сейчас мне очень хотелось спеть эту песню вместе с ними, но я подумал, что это было бы кощунством.

Я взобрался на верхнюю полку и стал смотреть за окно, где остатки гор уже окончательно сменила бескрайняя вращающаяся степь. Я возвращался в Ленинград. Мой мертвец остался там, где я его похоронил.

Выход