Людмила Чурсина. Путь к себе

Муж Лив Эмиль, давно ушедший к молодой женщине, импресарио, секретарь и подруга героини Симона, не хотят понимать ее стремления вернуться в профессию не такой, какой она была прежде, и видят в подчинении Лив какой-то девчонке-авантюристке опасную игру Лоры на клавишах души потерявшей себя от горя Лив. А Лора день за днем, словно сказку о тысяча и одной ночи, рассказывает пианистке о Генри — каким он был, что любил, как относился к родителям, как ощущал одиночество. И с каждым ее рассказом зрители все больше начинают сомневаться в правдивости, невымышленности этих «сказок», подозревая Лору во всех грехах.

И лишь в финале смертельно ранившая себя девушка покажет Лив, где спрятан дневник Генри — и все окажется правдой…

На протяжении спектакля Людмила Чурсина переживает множество разнообразных оттенков состояний: словно молодея от эпизода к эпизоду, она то верит рассказам Лоры, то сомневается в их правдивости; то готова начать жизнь заново, то испытывает желание оборвать ее безжалостно сразу. Та внутренняя линия, которую тщательно выстроил Александр Бурдонский для актрисы, невероятно сложна, потому что требует очень личного включения в происходящее (собственно, во многом, как представляется, на этом и построено взаимное доверие актрисы и режиссера — Людмила Чурсина твердо знает, что Бурдонский не позволит ей остановиться на достигнутом давно и недавно, подставит руку и поведет выше, все дальше от штампов, от привычности, от мастерства, заставляя всякий раз по-новому осмыслить и пережить заново собственный опыт, собственные изгибы памяти), а потому столь ювелирно отточена.

Не случайно сотрудник информационного холдинга «Deutsche Welle» Ефим Шуман восторженно писал об актрисе: «Как она пластична, легка, чувственна! Сколько в ней психологической глубины, сколько темперамента!» И ни малейшего преувеличения в этих словах не сыщешь…

Тот же корреспондент отмечал, что героиня «окаменела» задолго до смертельной болезни сына, «отдав все музыке, исполнительской карьере, она разучилась (или никогда не умела?) чувствовать. Сына отправила в интернат, забыла, что такое любовь к мужу, перестала слушать и слышать других людей. Мы видим потрясенную стареющую примадонну, которую мучает чувство вины. В жертву она приносит главное — музыку, до сих пор составлявшую ее жизнь. Примадонной она, правда, остается: капризной, властной, безжалостной к близким».

Но постепенно, очень медленно, мучительно в Лив Чурсиной начинает происходить перелом — очень важный для образа и внутреннего движения сюжета. И это становится едва ли не самым главным для зрителей…

Вот что говорила в связи с этой работой сама Людмила Чурсина: «Героиня — великая пианистка с гениальным слухом, но лишенная другого слуха — к близким… Героиня потеряла сына, собственно, она его и не знала, будучи одержимой Рахманиновым, и муж у нее был постольку-поскольку. И когда ее девятнадцатилетний сын уходит из жизни, она бросает сцену, рояль убирает в подвал и четырнадцать месяцев пьет лекарства, она опустилась, заключила себя в какой-то саркофаг… Надо как-то приручить характер героини к своей природе. Поступки на сцене должны быть убедительны, даже если мне что-то в ней чуждо. И режиссер этого требует, и в своей жизни пытаешься находить подобные ситуации. И их очень много, поверьте. Нам только кажется, что мы белые и пушистые. А когда залезешь в свой багаж — там все есть, может, не в такой степени, не так ярко проявленное, но эти качества, инстинкты в нас остались».

В аннотации к спектаклю Лора названа ангелом, спустившимся на погрязшую в грехах землю, чтобы научить людей заново чувствовать. Мне кажется, это не совсем точно. Она отнюдь не ангел, а живой, чувственный, глубокий человек, в отличие от других, знающий, что наши души подобно клавишам, способны звучать под нашими пальцами то музыкой Рахманинова, то мелодией Равеля — важно пробудить душу, чтобы она познала самое себя, и тогда…

Тогда чуть легче становится переносить чувство вины, которое мы всегда испытываем перед ушедшими, и мы начинаем понимать — надо жить, чтобы «выпустить» свою боль из-под спуда, чтобы иначе зазвучали клавиши рояля. Надо жить хотя бы во имя того, чтобы продлилась и жизнь ушедших: в нас, в нашем будущем, в том, что мы умеем, а значит, должны делать…