Людоед пойман

Это был самый омерзительный сон, какой только можно представить. Страшный, как месть анархиста. Противный, как плененный падальщик. Отчетливый, как только отчеканенная монета. Пронзительный, как крик насаженной на клинок женщины, и злой, как цепной «баскервиль».

Омерзительный сон… повторяющийся из ночи в ночь.

Кастрюля супа на столе.

Ее вид заставлял кричать и просыпаться в холодном поту, тяжело дышать, глядя в равнодушную тьму, трясущимися руками переворачивать мокрую от слез подушку и долго лежать без сна.

Кастрюля супа на столе.

Очень простая кастрюля тусклого серого металла. Весьма приличной вместимости. Большая кастрюля с крышкой. Немного помятая, с двумя царапинами, но крепкая, не прохудившаяся.

Она стоит на столе, сбитом из плохо обработанных досок, на грубом, самодельном столе, какой можно увидеть в пещере, ставшей убежищем. Или в землянке. Или в подвале. Кастрюля не подходит убежищу, несмотря на вмятину и царапины, она явно дорогая, ее место — на превосходно оборудованной кухне загородного дома, но все изменилось, и теперь она на грубом столе. Справа от нее блестит перепачканный жирным бульоном половник. А рядом с половником — нож. Большой кухонный нож, лезвие которого покрыто засохшей кровью.

И кухонный топорик. Тоже испачканный.

Пахнет мясным супом. Пахнет до одури вкусно. Настолько вкусно, что начинает тошнить.

От голода.

И от взгляда на перепачканный в крови нож.

Но запах супа сводит его с ума…

Он голоден. Он страшно голоден, и потому подходит к столу. Он знает, что ни в коем случае нельзя открывать крышку и заглядывать в кастрюлю. И еще он знает, с первой секунды проклятого сна знает, что обязательно заглянет.

Поднимет крышку.

И увидит то, что заставляет его кричать и просыпаться. Увидит то, из-за чего у него, лютого и беспощадного, льются слезы. Увидит то, из-за чего он каждое утро хочет себя убить.

— Лихо ты их отбрил, — вполголоса одобрил Порох, когда они вновь оказались в тамбуре. Туман по обыкновению задержался подышать — в последнее время его кашель усилился, и здоровяк затеял разговор. — Вообще непонятно, как эти чистоплюи выжили в Зандре. Ошибка, мать ее! Как вы себя чувствуете после нее…

— Нормальным людям претят убийства, и этим они отличаются от людоедов, — тихо ответил Берецкий. — Некоторые до сих пор путают убийство с приведением в исполнение приговора.

— Угу…

— А когда я ошибаюсь…

— А ты просто ошибаешься.

— Именно. — Ликтор глубоко вздохнул и следующую фразу произнес не отрывая от лица маску, поэтому получилось глухо: — В душе Самойловы знают, что без нас их съедят, причем в буквальном смысле. В душе они оправдывают совершаемые нами убийства, и это их тоже раздражает.

— Их все раздражает.

— Да, — подтвердил Туман. — Такие люди.

— Я не спрашивал.

— Знаю.

Мужчины рассмеялись, а затем Берецкий, легко, как бы в продолжение смеха, поинтересовался:

— Ты когда-нибудь ошибался?

И услышал в ответ честное:

— Разумеется.

Порох не собирался скрывать очевидное.

— И?

— Бухал и шел дальше. — Здоровяк слегка развел руками. — А что еще делать?

— Я редко пью, — вздохнул Туман, опуская маску на грудь.

— Как же ты расслабляешься?

— Убиваю людоедов. — Воспаленные глаза впились в темные Пороха подобно двум красным клинкам.