Людовик XIV и его век. Часть первая

Между тем ко двору приехал человек, также полагавший себя вправе требовать некоего благоволения по причине опасностей, которым он в свое время подвергался; это был друг Сен-Мара, тот самый Фонтрай, который сбежал под предлогом, что он дорожит своей головой, но не из-за самой головы, а потому что когда ее отрубят, то, глядя на него спереди, все будут видеть его горб, тогда как пока, благодаря голове, этот горб можно увидеть не иначе как глядя на него со спины. Но, против всякого ожидания, Фонтрай не добился ничего, кроме холодного приема, поскольку королева вспомнила, возможно несколько поздно, что именно он занимался в Мадриде подписанием договора, отдававшего Францию во власть Испании. Фонтрай рассчитывал на влияние герцога Орлеанского, но герцог Орлеанский, по-прежнему весь истерзанный после борьбы с кардиналом Ришелье, держался вместе со своим новым фаворитом аббатом де Ла Ривьером в стороне и, похоже, отказался от всяких политических замыслов, по крайней мере на время.

С другой стороны, два человека, которые играли главную роль в предыдущее царствование и которым обязательства, предоставленные кардиналом Мазарини, казалось, должны были обеспечить их должности, неожиданно впали в немилость. Этими людьми были г-н де Шавиньи и г-н де Бутийе.

Следует вспомнить о том вечере, когда Беренген сообщил Мазарини, игравшему в карты с Шавиньи у командора де Сувре, что королева остановила на нем свой выбор и намерена сделать его своим первым министром. Мазарини, несмотря на свои договоренности с Шавиньи, согласился, как мы видели, на это предложение, никоим образом не позаботившись оберечь права своего коллеги. Шавиньи упрекнул кардинала в этом забвении их соглашения, и Мазарини оправдывался столь неубедительно, что между ними пробежал холодок. Вскоре Шавиньи узнал также, что Мазарини, нисколько не вспомнив о нем и его семье, позволил разделить должность г-на де Бутийе, его отца, главноуправляющего финансами, между г-ном Байёлем и г-ном д’Аво; и тогда, не желая оставаться долее под началом человека, позволившего себе забыть их старую дружбу, он подал прошение об отставке со своей должности, и отставка была принята. После этого Шавиньи с разрешения регентши продал свою должность г-ну де Бриенну, незамедлительно занявшему в совете его место в качестве государственного секретаря.

Все эти недовольные сплотились, вполне естественно, вокруг герцога де Бофора, который с того дня, когда королева назвала его самым честным человеком королевства и доверила ему охрану Людовика XIV и его брата, возмечтал обрести в будущем влияние и положение, ускользнувшие от него и доставшиеся принцу де Конде. Кроме того, герцог де Бофор был любовником мачехи г-жи де Шеврёз, герцогини де Монбазон, которая, кстати сказать, была намного моложе и намного красивее своей падчерицы; вспомним, что он обещал г-же де Шеврёз не отделять ее интересов от своих.

Скажем несколько слов об этом вожде партии, игравшем столь важную роль во время Фронды и достигшем такой огромной популярности, что история сохранила за ним прозвище король Рынка, данное ему парижским простонародьем.

Франсуа де Вандом, герцог де Бофор, второй сын Сезара, герцога Вандомского, внебрачного сына Генриха IV и Габриель д’Эстре, был в ту пору красивым молодым человеком с женственной внешностью, который со своими белокурыми и прямыми волосами походил скорее на англичанина, чем на француза. Невыразимо храбрый и всегда готовый на самые рискованные затеи, но невоспитанный и косноязыкий, он со всеми своими достоинствами и недостатками являл собой полную противоположность герцогу Орлеанскому, который, будучи весьма образован и умея красиво говорить, никогда не действовал или действовал трусливо; в итоге об этих двух принцах сочинили следующие куплеты:

В бою Бофор подобен грому
И может страх внушить любому.
Когда ж он начинает рассуждать,

То тянет дураком его назвать.

Он сам себя увековечил,

Когда Париж едою обеспечил,
Но лучше б рта не открывал,

А только меч свой обнажал.

Коль хочет верно Франции служить,

Ему не стоит в адвокаты рваться:
О красноречии давно пора забыть,
Скорее за клинок он должен браться.

Зато Гастон велеречив от Бога,

Воистину красой владеет слога.
Ах, почему Бофор без дара речи?
Ах, почему Гастон страшится сечи?