Людовик XIV и его век. Часть вторая

Ужель то правда, великий государь, и я могу себя надеждой льстить,
Что ты по милости своей готов меня для новой жизни воскресить?
Что с перерывом в сорок лет «Гораций», «Цинна» и «Помпей»
Вернутся в моду и верных снова обретут себе друзей?
И что блистательный счастливец из молодых соперников моих
Не заслонит тот блеск, каким в тех первых пьесах мой искрился стих?..
Скажу, что и в последних сочинениях моих намека нет на вырожденье,
Ничто не заставляет счесть другого виновником на свет их появленья.
Когда бедняжек задушили прямо на корню,
Один твой взгляд их из могилы вынул: я это помню и ценю.
Все видели, какую помощь «Серторию», «Эдипу», «Родогуне»
Твой выбор оказал, не дав пропасть им втуне.
И этот выбор, ясно дав понять, что ни «Отона», ни «Сурену»
Не стоит ставить ниже «Цинны», навек определил им цену.
Народ, признаюсь, да и двор, к ним отнеслись с презреньем:
Старею, мол, — к такому все склонились убежденью;
Пишу, де, слишком долго, чтоб стих свой отточить,
И стали потому со лба морщины в душу мне переходить.
Но против этих обвинений имею я в запасе и слово одобренья,
Раз о моих последних сочиненьях ты доброе изрек сужденье!
Дай Бог, чтоб вскоре доброта твоя и повелительный закон
Ко мне вернули и народ, и двор, тем прежний возместив урон!
«Софокл столетний афинян еще пытается пленить
И в старых жилах старческую кровь свою воспламенить», —
Наперегонки все говорили, когда его «Эдип» под крики
Судей ему снискал все голоса толпы живой и многоликой.
Я далеко так не зайду! Коль я в свои пятнадцать пятилетий
Поэтам нынешним еще с досадою приметен,
Коль неприятно им меня встречать,
Скажу всю правду: недолго я им буду докучать!
Что б я теперь ни сочинил, им незачем пугаться:
Последний блик потухшего огня то будет, может статься.
Пред тем как навсегда угаснуть, пытается он ослепить,
Но бьет в глаза лишь для того, чтоб в вечность отступить.
Смирюсь со всем, коль со счастливой душой смогу я посвятить
Тебе, мой государь, ту малость дней, что мне осталось жить.
Служу уже двенадцать лет, однако не своей рукой
За короля я проливаю кровь, когда завязывается бой:
Еще оплакиваю сына одного[42]

и за другого буду трепетать,Пока бог Марс не удосужится тебе и нам покоя дать.
Но страхи улеглись мои: мы мир с врагами подписали,
Которого державы многие столь горячо желали.
И если вправду, государь, тебе мое угодно рвенье,
Отцу Ла Шезу намекни немного мне улучшить положенье.[43]

К только что упомянутым сценическим трагедиям, обладавшим способностью волновать сердца наших предков, прибавилась и одна подлинная трагедия, которая произвела глубокое впечатление не только в Париже, но и во всей Франции. Мы намерены рассказать о казни шевалье де Рогана.