Людовик XIV и его век. Часть вторая

На другой день король обнародовал декларацию об амнистии, из которой были исключены герцог де Бофор, герцог де Ларошфуко, герцог де Роган, десять советников Парламента, президент Счетной палаты Перро и все, кто состоял на службе у дома Конде.

Вот что еще, помимо рассказанного нами, произошло во время этой второй войны.

Эрцгерцог отнял у нас Гравлин и Дюнкерк; Кромвель, не объявляя войны, захватил семь или восемь наших кораблей; мы потеряли Барселону — ключ к Испании и Казаль — ключ к Италии; Шампань и Пикардия были опустошены лотарингскими и испанскими войсками, которые принцы призвали себе на помощь; Берри, Ниверне, Сентонж, Пуату, Перигор, Лимузен, Анжу, Турень, Орлеане и Бос оказались разорены гражданской войной; наконец, на Новом мосту, напротив статуи Генриха IV, можно было увидеть развевавшиеся испанские знамена, а желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как голубые — Орлеанского дома и светло-коричневые — дома Конде.

Какими бы запутанными ни казались на первый взгляд дела, через несколько дней политическая арена, на которой произошло столько событий, стала просматриваться яснее. Король и королева въехали в Париж при всеобщем ликовании, и это доказывало, что королевская власть остается еще единственным незыблемым институтом, единственным центром, вокруг которого неизменно сплачивается народ. Коадъютор, державшийся тихо и незаметно во время событий, о которых мы рассказали и в которых он упоминался лишь в связи с известием о возведении его в кардинальский сан, одним из первых явился поздравить короля и королеву с возвращением. Герцог Орлеанский, после всякого рода заявлений о своей верности в будущем, с согласия двора удалился в Блуа. Мадемуазель де Монпансье, поблуждав по разным направлениям, водворилась, наконец, в Сен-Фаржо, одной из своих резиденций. Герцог де Бофор, герцогиня де Монбазон и герцогиня де Шатийон покинули Париж. Герцога де Ларошфуко, который, напомним, был тяжело ранен во время сражения в Сент-Антуанском предместье, отвезли в Баньё, где он почти излечился и от любви к партизанской войне, и от любви к герцогине де Лонгвиль. Принцесса де Конде, принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль жили в Бордо, но уже не в качестве владетелей и хозяев города, а как обычные гости.

Наконец, герцог де Роган, считавшийся одним из самых верных приверженцев принцев, устроил свои дела столь хорошо, что спустя неделю после своего возвращения в Париж король и королева принимали его сына на руки при обряде крещения.

Таким образом, остался лишь один враг — принц де Конде, который, хотя и будучи по-прежнему грозным, из-за своего одиночества утратил чуть ли не три четверти своей силы. И потому на заседании Парламента 13 ноября, нисколько не колеблясь, король обнародовал декларацию, в которой объявлялось, что принц де Конде, принц де Конти, герцогиня де Лонгвиль, герцог де Ларошфуко, принц Тарантский и все их приверженцы, с презрением и упрямством отвергшие предложенное им милости и ставшие таким образом недостойными всякого прощения, навлекли на себя неотвратимую кару, к которой приговаривают мятежников, виновных в оскорблении величества, возмутителей общественного покоя и предателей отечества.

Парламент беспрекословно зарегистрировал эту декларацию, и, видя такую покорность, король, несомненно, пожалел, что не добавил туда статьи, упоминающей о возвращении Мазарини; тем не менее для двора стало настолько очевидно, что отныне это возвращение не встретит никаких помех, что королева отправила в Буйон, где пребывал в одиночестве удалившийся туда кардинал, аббата Фуке с поручением сказать ему, что в столице все спокойно и он может вернуться, когда пожелает.

Удивительно, однако, что кардинал, уже знавший об этом из частного письма королевы, вдруг стал проявлять нерешительность и долго спорил с посланцем, пытаясь узнать, не стоит ли предпочесть покой этого убежища тревогам Пале-Рояля; но аббат Фуке то ли искренне, то ли видя, что это сопротивление притворно, с такой настойчивостью упрашивал кардинала, что тот, казалось, начал колебаться и, поскольку они прогуливались в это время в Арденнском лесу, предложил:

— Давайте, монсу аббат, посмотрим, что посоветует нам судьба в этом важном деле, ибо я решил положиться на нее.

— А каким образом она даст вам совет, ваше преосвященство? — спросил аббат.

— Нет ничего легче, — сказал кардинал, — видите это дерево?

И он указал на сосну, которая высилась в шагах десяти от них, простирая над их головами свою зеленую густую крону.

— Разумеется, вижу, — ответил аббат.

— Так вот, я заброшу сейчас свою трость на это дерево: если она застрянет в его ветвях, это станет верным знаком того, что, вернувшись ко двору, я останусь там; но если она упадет, — добавил Мазарини, покачав головой, — то мне, очевидно, следует остаться здесь.

С этими словами Мазарини забросил свою трость на дерево, где она зацепилась так основательно, что ее показывали там и три года спустя.