Людовик XIV и его век. Часть вторая

— Ну, что ж, — сказал кардинал, — решено! Поскольку Небо этого желает, мы, господин Фуке, выедем сразу, как только я получу одно ожидаемое мной известие.

В Париже в это время проводилась последняя операция особой важности.

Мы уже говорили, что коадъютор, теперь уже кардинал де Рец, первым явился к королю и королеве, чтобы поздравить их с возвращением; и так как Анна Австрийская при всех заявила, что этим возвращением они обязаны ему, то ее лестные слова настолько уверили прелата в королевской милости, что, когда его решили удалить из Парижа, где его присутствие было сочтено опасным, и предложили ему на три года управление французскими делами в Риме, уплату долгов и приличный доход, чтобы можно было блистать в столице христианского мира, он, вместо того чтобы с благодарностью принять на себя это поручение, решил выдвигать свои условия. Так, он попросил губернаторство для герцога де Бриссака, место для графа де Монтрезора, должность для г-на Комартена, грамоту герцога и пэра для маркиза де Фоссёза, денежную сумму для советника Жоли и, как он выражается сам, несколько других ничтожных милостей вроде аббатств, должностей и званий.

Выступая в качестве друга, было крайне неблагоразумно требовать чего-нибудь в этот раз, когда, вопреки принятым обычаям, даже враги ничего не получили. И потому было сочтено необходимым избавиться от столь требовательной особы; решение об этом было принято в королевском совете, а точнее, в Буйоне, где тогда пребывал Мазарини; ибо, где бы он ни находился, в глубинах Арденнского леса или на берегах Рейна, ничто не делалось без его советов, и, возможно, никогда еще он не был столь могущественным и, главное, никогда еще ему так хорошо не повиновались, как со времени его изгнания из Франции, где остался лишь его гений.

Тем не менее друзья министра ощущали, что обстановка становится для него с каждым днем все труднее и труднее. Юный король подрастал и время от времени начинал проявлять свой самовластный характер, который позднее выразился в знаменитой фразе: «Государство — это я!» Два случая могли показать прозорливым людям ту степень силы воли, какой достиг Людовик XIV. Когда президент Немон прибыл с парламентской депутацией в Компьень, чтобы зачитать там представления Парламента и потребовать удалить Мазарини, король, покраснев от гнева, прервал оратора посреди его речи и, вырвав из его рук бумагу, заявил, что обсудит это дело в своем совете. Немон хотел было сделать какое-то замечание по поводу такого образа действий, но коронованный подросток, нахмурив брови, ответил ему, что действовал так, как должен действовать король. И депутация была вынуждена удалиться, не сумев добиться от него другого ответа.

Это был первый случай. А вот второй.

Было решено, что двор совершит торжественное вступление в Париж 21 октября; решение это приняли в отсутствие юного короля, и было намечено, что он поедет верхом возле кареты королевы, в окружении полка швейцарской гвардии и части армии. Однако Людовик XIV, как его ни уговаривали, не пожелал согласиться с таким распорядком: он вознамерился въехать в Париж верхом во главе полка французской гвардии, возглавляя кортеж один. И действительно, он въехал в столицу именно так, при свете тысяч факелов, окруженный бесчисленными толпами народа, на который это охранение произвело впечатление, превзошедшее все ожидания. Во Франции благоразумнее всего быть храбрым.

Друзья кардинала де Реца советовали ему остерегаться этой воли юного короля, который, не получая наставлений от людей, брал уроки у событий, и в числе прочих свои опасения высказал и президент Бельевр, но кардинал де Рец ответил ему:

— В руках у меня два весла, которые не позволят моему кораблю пойти ко дну: это булава кардинала и посох парижского архиепископа!

Даже народ, казалось, предупреждал кардинала де Реца об опасности, которая ему угрожала, ибо, когда он присутствовал на представлении трагедии «Никомед» и актер произнес стих, содержащийся в первой сцене первого акта:

Вступая во дворец, вы у царя в руках,[5]

весь партер повернулся в сторону новоиспеченного кардинала, применяя к нему это высказывание; тем самым его призывали извлечь из этого урок.

Мало того, принцесса Пфальцская, присоединившаяся ко двору, но сохранившая к Гонди тот интерес, какой всегда внушает выдающийся ум, приехала к нему и призывала его бежать, говоря, что уже решено удалить его во что бы то ни стало, даже ценой его жизни; но кардинал де Рец не захотел поверить принцессе, как он не пожелал поверить ни президенту Бельевру, ни голосу народа, который он сам во времена своего процветания называл гласом Божьим.