Людовик XIV, или Комедия жизни

— Не могу утверждать этого; я ведь ничего не получал от его высочества с тех пор, как накануне своей свадьбы он приписал мне несколько строк в вашем письме, сударыня. А тому будет уже четыре недели.

— Однако люди говорят, что вчера еще рано утром приезжал к вам посланный из Парижа, и ваше преподобие отправили его обратно с очень таинственной поспешностью. Вообще я замечаю, что со времени этой свадьбы вы и Серасин все держите от меня втайне. Смотрите, как бы вам не было хуже от этого!

— Неужели же вы считаете меня способным на такую черную неблагодарность, прелестная женщина? Как мне это больно! Посланный действительно приезжал вчера, но вовсе не из Парижа, а из Нима, от архиепископа; он привез мне последние приказы его святейшества и письмо, вследствие чего мне нужно добиться благосклонной аудиенции у его высочества, потому что церковь потерпела значительные убытки во время войны.

— С вами, людьми рясы, конечно, надо всегда жить в мире и согласии, чтобы иметь покой на небе и на земле. Ну и довольно об этом. Я хочу поговорить о принце. Я знаю, что он сильно раздражен и недоволен своим насильственным браком, и, признаюсь, душевно рада, что Мартиноци ему очень не нравится.

— Меня же это вовсе не радует, сударыня.

— Конечно, на вас он не будет сердиться, напротив; только на меня и Серасина!..

— И поделом вам; вы убеждали его совершить этот шаг, связавший его на всю жизнь и на который он бы никогда не согласился, если бы не пропажа его секретной переписки. Хорошо по крайней мере, что вы послали Серасина в Безьер; он явится тогда уже, когда весь гнев принца обрушится на вас, ха-ха!

— Монсеньор не должен бы забывать, что ему оставалось или жениться, или отправиться в Бастилию. Во всяком случае он выбрал недурно: ему достался цветущий Лангедок и вместе с тем такая милая утешительница в Пезенасе.

— И хорошо, аббат. Верьте, что женатый человек больше дорожит своей возлюбленной, чем тот, который еще перепархивает с цветка на цветок. Теперь я гораздо увереннее в любви его высочества и только поэтому не противодействовала вашим и Серасиновым убеждениям. Эта женитьба вывела Конти из затруднительного положения, сделала его повелителем всего Лангедока, и обязанности правителя надолго теперь удержат его здесь и не позволят думать о чадном Париже и своей смуглой итальянке.

— А если принцесса подумает о нем? Если его эминенции покажется странным, что monsieur остается равнодушным к чести называться его племянником и пожелает узнать о причине этой холодности?

— Какой вы, однако, трус, аббат! Вам нечего бояться ни за себя, ни за меня. Неужели вы считаете Мазарини способным думать, что Конти можно заставить влюбиться в Мартиноци? Кардинал хорошо знает, каким опасным врагом для него был генералиссимус армии Фронды, как сильно еще его влияние на недовольных. Этот брак был для обеих сторон делом политической мудрости и честолюбия, ничего более. Конти сделал племянницу кардинала принцессой крови, а сам из врага превратился в слугу его величества, за что король называет его теперь «дорогим братом» и дал ему управление Лангедоком. Но кто поверит тут любви Ганелона [2] к Темире? Ваше преподобие менее других, и пока принц меня любит, я не боюсь ни кардинала, ни его племянницы. Я слишком хорошо знаю себя и Конти, чтобы суметь удержать его при себе.

— Несомненно, что вы это знаете лучше других. Но верно ли вы все рассчитали?

— Как женщина, которая оценивает свои выгоды и средства. Конти никогда не забудет, что он должен был смириться и жениться против воли на Мартиноци, а я постараюсь напомнить ему об этом.

— Он найдет здесь по крайней мере много развлечений, а что еще лучше — блестящий круг деятельности.

— Мы устроим ему такие празднества, что он скоро позабудет о своей женитьбе. Через неделю съедется сюда дворянство на земские собрания; тогда весь Лангедок заполнит приемные Пезенаса. У нас составится настоящий двор, а в Монпелье — ах, аббат, какие балы будут у нас в Монпелье.

— И вы на них будете царицей красоты! А актеры, которых мы выписали из Лиона! Как вам нравится труппа Бежара?

— Ну она так еще недавно здесь, что о ней нельзя составить верного суждения. Вообще же она не производит особенного впечатления. Женщины бесстыдны, как цыганки, а мужчины… про мужчин можно, впрочем, сказать, что Лагранж красив, как Аполлон. Лионские слухи, что он лучший трагик всей южной Франции, оправдываются по крайней мере на его внешности.

Глава IV. Секретарь Серасин