Людовик XVI и Революция

Господин Тюрго не предвидел своего падения; как всякий министр, он полагал себя необходимым королю, только что подписавшему указ о назначении его преемника. Он работал в своей канцелярии, когда к нему явился г-н Бертен и от имени короля потребовал вернуть министерский портфель, одновременно вручив ему письмо от г-на де Морепа, который, о чем г-н Тюрго прекрасно знал, уже давно был его врагом.

Письмо это было скорее насмешкой, а не изъявлением сопереживания. Вот оно:

«Спешу, сударь, засвидетельствовать Вам сочувствие, с каким г-жа де Морепа и я восприняли происшедшее с Вами событие.

Имею честь быть Вашим нижайшим и покорнейшим слугой».

В ответ г-н Тюрго написал ему:

«У меня нет сомнений, сударь, в сочувствии, с каким г-жа де Морепа и Вы восприняли происшедшее со мной событие; но, когда преданно служишь своему повелителю, когда придерживаешься правила не скрывать от него никакой правды, способной принести пользу, и не можешь упрекнуть себя ни в малодушии, ни в лицемерии, ни в утаивании мыслей, ты уходишь в отставку, не испытывая ни стыда, ни страха, ни угрызений совести.

Имею честь быть, с чувством должного уважения к Вам,

Вашим нижайшим и покорнейшим слугой».

Так что г-н Тюрго ушел в отставку, забрав с собой г-на де Мальзерба, то есть честнейшего человека в составе кабинета министров. Беря в руки министерский портфель Тюрго, принесенный ему Бертеном, король прошептал:

— И все же лишь мы с Тюрго по-настоящему любим народ.

Новый министр, г-н Неккер, занимал должность посланника Женевской республики при дворе Людовика XVI. Это был толстяк, чья физиономия, совершенно своеобразная и не походившая на все прочие физиономии, носила отпечаток скорее необычности, чем ума; даже его прическа прибавляла еще больше странности лицу, которое ей полагалось выставлять в выгодном свете: она состояла из высоко поднятого пучка волос и двух крупных буклей, зачесанных снизу вверх. Как и черты лица, вся его внешность выдавала присущую ему гордыню, и любые произнесенные им слова полностью соответствовали его облику; манеры у него были скорее степенные, чем благородные, скорее важные, чем внушительные; выспренные фразы выходили из-под его пера, напыщенные речи лились из его уст, и в этом отношении он являл собой нечто вроде бледной копии г-на де Бюффона. Коротко говоря, он обладал обширным умом и еще более огромным честолюбием, притязая не только на то, чтобы управлять Францией, но и на то, чтобы реформировать ее и просвещать. Как и все по-настоящему особенные люди, именно к присущей ему особенности, то есть к своим глубоким познаниям в области финансов, он относился с наибольшим пренебрежением. Человек нравственный и порядочный в личных взаимоотношениях, он считался бы еще более добродетельным, если бы постоянно не похвалялся своей добродетелью.

Госпожа Неккер, также оказавшая определенное влияние на события той эпохи и, следовательно, заслужившая упоминания в истории, была красивой высокой женщиной, однако в то время, к которому мы подошли, уже начала утрачивать свою красоту. Она отличалась чрезвычайной худобой и стала ощущать первые признаки нервной болезни, которая довела ее до такого плачевного состояния, что по прошествии нескольких лет у нее не было больше сил оставаться в одном и том же положении даже несколько минут, и потому в театре, к примеру, она должна была держаться в глубине ложи, переступая с ноги на ногу. Она была очень образованна и умна, манеры имела скорее сдержанные, чем благородные, обладала неоспоримой добродетелью и славилась неистощимой благотворительностью, расходуя на добрые дела значительную часть огромных денежных сумм, которые ее муж зарабатывал в своем банке. По слухам, в тесном кругу ее видели любезной и веселой, однако в высшем свете она была настолько озабочена успехом г-на Неккера, что все ее способности подчинялись лишь этой цели.

Что до остального, то у г-жи Неккер живости в уме было больше, чем нежности в сердце, и по натуре она была скорее пылкой, нежели страстной, скорее восторженной, нежели чувствительной, а присущая ей склонность к пристрастности почти всегда вредила ее чувству изящного.

Ее дочери, которой в ту пору было десять лет, предстояло десятью годами позднее стать знаменитой г-жой де Сталь.