Лютая охота

– Там на столе для тебя письмо, – сказала она, обернувшись.

Он посмотрел на письмо и взял его. На конверте не было ни имени, ни адреса

– Оно лежало в почтовом ящике?

Она помотала головой: нет.

– Все это очень странно. Внизу какой-то тип дожидался в машине. Как только я с ним поравнялась, он вышел и велел передать это тебе.

Сервас напрягся. Ему очень не понравилось, что именно в такой момент некто подкарауливает Леа у них под окнами. Он вскрыл конверт и развернул лежавший внутри листок бумаги.

Он был чист.

На нем ничего не было написано.

– Что там? – спросила Леа.

Не отвечая, он взял телефон и набрал номер окружного комиссара. Пока устанавливалась связь, он почувствовал, как тяжело и тревожно забилась кровь в жилах.

– Сервас? – удивленно ответил Шабрийяк. – Что случилось?

– Хочу попросить пост безопасности: двоих вниз и ко мне в квартиру. Немедленно.

– Что? Да что произошло?

Сервас рассказал о конверте и о незнакомце, который поджидал Леа.

– Хорошо, я распоряжусь, – отреагировал Шабрийяк. – Похоже, на этот раз вы изрядно разворошили муравейник… Когда вы рассчитываете мне доложить о последних делах на передовой позиции?

– Дайте нам еще двадцать четыре часа, – ответил Мартен.

– Без вопросов. Жду вас завтра в полдень у себя в кабинете.

* * *

20:43. Сидя на скамейке в маленьком треугольном скверике возле статуи Геракла с луком работы скульптора Антуана Бурделя, Эстер Копельман курила сигарету.

Бронзовая статуя – натянув лук, лучник стоит на колене, а другая нога, вытянутая вперед, упирается в скалу – стояла возле храма весьма скромных размеров, и ночь обволакивала ее темным покровом. Эта статуя напоминала Эстер картинку на обложке ее школьных тетрадок.

Что-то он запаздывает… Может, испугался…

Дожидаясь, Эстер Копельман курила и размышляла о своей жизни. Точнее, подводила итог жизни той школьницы в сером передничке, в очках на носу, которая писала в школьной тетрадке в клеточку, сидя за деревянной партой с чернильницей.

Потом, уже в юности, робкая куколка превратилась в роскошную бабочку, и она перелетала от одного мужчины к другому, заботясь только об удовольствии и даже не пытаясь кого-нибудь «подцепить». Она много пила и курила сигарету за сигаретой, начав в пятнадцать лет и рассчитав, что если выкуривать по две пачки в день, то за тридцать восемь лет набежит полмиллиона выкуренных сигарет. Случалось ей пробовать и кое-что другое, пока не настал день, когда любовники стали звонить все реже, а на лице начали появляться следы всех ее «прегрешений».

Теперь же – задолго до всех карантинов и комендантских часов – она проводила свои вечера в одиночестве или в каком-нибудь баре в компании собутыльников, которые порой превращались в любовников на одну ночь. Заводить в качестве компаньона кошку или собаку она не хотела. Во-первых, она их боялась, а во‐вторых, для этого она была уже слишком старой девочкой. У нее не было детей, кому она могла бы позвонить или к кому зайти в гости, кроме разве что какого-то непонятного племянника, который звонил ей раз в полгода. А родители умерли уже очень давно.

Помимо воли у нее сжалось горло. Вот и все; неужели это и есть итог ее жизни? Ей еще повезло, что не осталась без работы. Нет, работа у нее была. Свое ремесло она обожала. А что еще ей оставалось в наше время, когда любой мог стать журналистом совершенно случайно, когда все больше людей оказывались неспособны проверить информацию, которую получали, а потому подпитывали свое представление о мире фейковыми новостями, слухами и откровенным враньем?

Она уже начала терять терпение и посмотрела на часы. Где его, черт возьми, носит?

Продолжая этот маленький сеанс подведения итогов, она спросила себя, сожалеет ли она о чем-нибудь. А главное – если вдруг предположить, что у нее появилась возможность сесть в машину времени и перенестись в прошлое, чтобы некоторые вещи изменить, что бы она сказала? Да или нет? Ее ответ «да». Без тени сомнения. И еще какое «да»! А те, кто говорит «нет», по большей части врут. Ибо сколько из них прожили действительно ту жизнь, о которой мечтали в юности?

Она вздрогнула.

У нее за спиной, где-то за скамьей, кто-то пошевелился. Она была в этом почти уверена и на миг застыла. Потом обернулась к платанам и к черной воде канала де Бриенн. Здесь, как раз над ее скамьей, всегда висел фонарь, который все освещал ярким дневным светом, но сейчас он не горел. Поэтому она и села именно на эту скамью: чтобы ее никто не заметил.

За скамейкой по гравию зашуршали чьи-то легкие шаги, и она вовремя обернулась, чтобы увидеть, как слева промелькнула тень и сразу исчезла из поля зрения. С тревогой она обернулась в другую сторону, и сердце совершило тройной лутц[55], когда чье-то лицо оказалось совсем близко от ее лица.

– Господи, не может быть! – вскрикнула она. – Никогда так больше не делай! Ты мне надоел своими штучками!

– Сейчас говорят «задолбал», – заметил парень.

– Ладно, если бы люди выражались лучше, может, и не становились бы такими идиотами, – огрызнулась она.