Лютер. Книга 1. Начало

Еще там стоит пакет молока, купленный в понедельник, когда младенец Ламбертов все еще сидел в утробе матери. А теперь дитя вместе с родителями лежит на мраморной скамье морга. Глаза мертвецов загадочно приоткрыты, как будто им известно кое-что недоступное вашему пониманию; нечто такое, о чем вы и сами узнаете достаточно скоро.

Это молоко все еще годно к употреблению; можно забелить им чашку чая. Он смотрит на него под попискивание холодильника и не слышит, как в замочную скважину вставляется ключ, отворяется дверь, заходит Зои и ставит в передней пакеты с продуктами. Не слышит он и того, как она проходит по залу и останавливается у двери на кухню.

— Ты дома, — говорит она.

Избыток чувств в ее словах Лютер игнорирует. В самом деле, мало ли что говорят друг другу люди. В большинстве произносимых нами слов отсутствует изначально заложенный в них смысл.

— Я тебе раз сто звонила, — говорит она, — а у тебя телефон отключен.

— Если оставлять его включенным, он только и делает, что звонит.

Холодильник все пищит. Лютер захлопывает дверцу. Ему кажется, что если бы он заговорил с ней сейчас об этом молоке, то ситуация бы нормализовалась.

— Ты новости не видела? — спрашивает он.

Ее губы подрагивают от гнева.

— Конечно видела. Весь день я только и делаю, что разговариваю об этих долбаных новостях. Мать моя звонила, и тоже говорила о новостях, и спрашивала, как ты, в порядке ли. Весь мир только о новостях и судачит. Единственный, кто со мной об этих мерзких новостях не разговаривал, это ты.

Он потрясен силой ее ярости.

— Выпить чего-нибудь хочешь? — сглотнув слюну, спрашивает он.

— Нет.

Не хочет и Лютер. Он ставит на плиту чайник.

— В банке самый вкусный, — подсказывает Зои.

Она имеет в виду высокую жестяную банку с крупнолистовым черным чаем — сорт, который она приносит с фермерского рынка.

Обычно ей доставляет удовольствие демонстрировать ему свои покупки, доставая их одну за другой из пакета. Они подолгу задерживаются на кухне — Лютер за чашкой хорошего черного чая, Зои — со стаканом травяного. Обсуждают какой-нибудь новый сорт хлеба, мясо со специями или органические овощи, пахучие деликатесные сыры и вина. Она протягивает Лютеру все это, и он делает замечания насчет жирности говядины, плотности бекона, размера яиц, оттенка вина. Гурманом он никогда не был — еда, она и есть еда, — но ему нравятся субботние вечера, особенно летом и осенью, когда они с женой вот так посиживают на кухне.

Позднее, если вечер действительно задается, Лютер усаживается за чтение, в то время как Зои занимается приготовлением ужина. Болтать в такие моменты она не любит: ей нравится сосредотачиваться, освобождая ум от лишних мыслей. Собранная и методичная, она вначале выкладывает все ингредиенты сообразно рецепту кушанья. Только когда Зои уверена, что все, что ей нужно, находится под рукой, она начинает импровизировать. И вот от этой-то импровизации она и получает истинное удовольствие.

Не замечая того, она начинает разговаривать сама с собой, высказывает замечания по поводу приготовления пищи и событий на работе, тихонько проигрывает возможные ситуации на работе.

Лютеру нравится сидеть так, согнувшись над книгой. Он делает вид, будто занят чтением, а на самом деле слушает жену. В такие минуты, погружаясь в поток повседневных мыслей и экспрессивных монологов, он любит Зои отчаянно и страстно.

Позже она, пригубляя вино, листает субботнюю прессу, а Лютер моет посуду — занятие, к которому он относится вполне положительно. Зои как-то раз даже назвала его прирожденным посудомоем.

Сейчас вода в чайнике закипает, а Зои поглядывает на него с холодком. Лютер вымотан. На предплечье у него подрагивает мускул.

— Мне надо было позвонить, — вздыхает он.

— Да, надо было.

— Я был…

— Занят?

«Да, — хочется ему сказать в ответ, — я был на самом деле занят». Но вместо этого он произносит:

— Извини.

Зои наконец снимает пальто, вешает его на спинку стула. Затем обнимает мужа, кладя ему голову на плечо. Он ощущает запах ее волос и кожи и даже то, что она выкурила сегодня сигаретку. Она сделала это, преисполненная чувством вины и боязни за него, нервно вышагивая по заброшенному пятачку для курения возле «Форда и Варгаса», поругивая Лютера вполголоса и ненавидя его из-за страха, который она вынуждена испытывать.

— Надо было мне позвонить, — говорит он, — надо. А я вот замотался. Скверно все вышло.

— Из-за ребенка?

Их глаза встречаются.

— Дети всегда все усложняют.

Она протискивается мимо него, открывает холодильник, достает оттуда початую бутылку вина.

— Я же предлагал, а ты не захотела.

— А сейчас передумала. Так что выпью. Могу же я передумать.

Она наливает себе стакан. Лютер ждет, затем спрашивает:

— Что это значит?

— Ничего.

— Ничего означает всего лишь ничего.

— Значит, так оно и есть. В смысле, ничего.

Она машинально передает ему бутылку с криво воткнутой в горлышко пробкой. Он ставит бутылку обратно в холодильник и захлопывает увесистую дверцу.

Зои залпом осушает бокал и оборачивается к Лютеру:

— Нам надо поговорить.

— Мы вроде бы уже говорим.

— Не об этом. О нас с тобой.

— И что же такое с нами?