Лютый остров

– Все – это дворовые девки и безголовые твои дружки, с которыми я тебе по малолетству твоему позволял сношенье иметь. Вижу, зря позволял. Тому теперь край. Ты не мальчишка больше, Орко, тебе пора уже мужчиной стать и иметь свою голову на плечах. Древля – глава Купеческого Дома, вхожий к кнежу Стуже во двор. Породниться с ним – большее, чем я мог желать и для себя, и для тебя. Дела наши сразу в гору пойдут, а это сейчас нам нужно как никогда. Ты читал расходную книгу, как я велел тебе сегодня? Ну? Читал?

– Читал...

– Что увидел? Что понял? Отвечай.

Орешник снова сглотнул. Щека пылала так, будто к ней раскаленную сковороду приложили. И голова пылала тоже, мысли совсем перепутались. Он читал... но не помнил ни словечка из того, что вычитал.

– Так, – не дождавшись ответа, сказал Мох. – Добро, я сам тебе скажу, да попроще, чтобы ты уразумел. За последнее лето доходы с продажи шерсти упали втрое – оттого, что стали ходить теперь торговые суда из Северного Даланая. Тамошний люд коз разводит, хорошую делает пряжу. За неделю ее там выделывают столько, сколько наши загорбычевские поставщики выделают за шесть. А тут кнеж еще подать на перепродажу поднял вдвое, чтоб усмирить купцов-перекупщиков, таких, как я, – много нас развелось нынче, больно прибыльное это дело. И только те, кто состоит в Купеческом Доме, от этой новой подати избавлены. Понимаешь, сын, к чему веду?

Орешник с трудом кивнул. Он понимал. Он знал, что сыновнее послушание, забота о благополучии не только своем, но и отца с матерью, взгляд в день завтрашний – словом, все, что собралось в этом новом и неприятном понятии «долг», понуждает его кивать и соглашаться. Но нутро все равно жгло взглядом, пойманным сквозь зазорину в бревенчатом частоколе бани – взглядом глаза в глаза, будто знала она, что он там... хотя никак не могла знать.

– Ты же сам ее видел, отец. Разве же ты... не почувствовал?

Он не то говорил, что надо, совсем не то, и так муторно и тоскливо от этого было на душе. Орешник ждал еще одной оплеухи, но вместо этого Мох вдруг положил ему на плечо тяжелую руку. Устало положил.

– Послушай меня, сын. Других слушал, так и меня послушай теперь. В Даланайской земле уже сто лет как перевелись колдуны. И ведьмы, и чародеи, и знахари – из всех, как есть, сила ушла. Век назад это началось и почитай полвека как закончилось. Нету больше магии на нашей земле. Если бы даже было, как ты сказал, если бы вправду в Медке Древляновой была хоть крупица нечистой силы – не за тебя бы ее Древля сватал. Кнежьей чаровницей стала бы, как в былые века, а то и самой кнежинной... Так что все, что люди болтают, – вздор. Коли хочешь знать, что думаю я, – девка и впрямь с подвывертом, но твердый нрав и мягкая ласка вместе сделают из нее послушную и хорошую жену. Верь мне, сын, не обижай своего отца сомнением.

Орешник слушал, и боролись в нем привычное безоговорочное подчинение отцовской воле – и то, что видел своими глазами, что чуял собственным нутром... Но Мох глядел твердо, говорил ровно, да ведь и правду говорил – уже много лет как перевелись в Даланае колдуны, об этом каждый малец знал. И те, кто рассказывали про бродящую на кладбище и плясавшую с бесами Медовицу, – тоже знали.

Жердочка лестницы, на которой качался, шатаясь, Орешник, жалобно стонала и потрескивала под тяжестью страха и неуверенности. Но устояла.

Страх или нет, правда или нет – он должен.

– Сделаю как прикажешь, отец.

* * *

Неделя пройти не успела, как заслали сватов.

За три дня до того случилась беда. Не с Орешником, не во Мховом доме – с рыжим лопоухим Груздем, сыном горшечника. Полез он на Осетрову пасеку, что за рекой была, – медком вздумал полакомиться тайком от хозяина. Ох и горазд был Груздь пролезать куда не звали, где не ждали, никем не замеченный, ох и нравилось ему урывать запретное... Урвал. Когда Осетр на крики да вопли из дома выбежал, Груздь успел уже к самому краю пасеки отбежать – да не сам отбежал, пчелы его словно сами отнесли, подняв над землей злым могучим роем. Плясал Груздь по зеленой траве, пятки об землю отбивал, руками махал и вопил так, что народ со всего Нижнего Кремена бежал уже – думали, пожар. Иной хозяин так бы воришку и бросил помирать – поделом, наука будет. Осетр сжалился – кинулся в дом за одеялом, рой отогнал, Груздя под крышу увел. Так и спас, иначе бы насмерть заели. Отцу Груздеву, правда, опосля счет выставил за разлетевшихся пчел. А сам Груздь лежал нынче дома в подполе, где попрохладней, и стонал так, что слышно было на улице из-за плетня. Орешник проведал его. Лицо Груздя все заплыло, раздулось: рот, ноздри, глаза – что щелочки. И из щелочек этих там, где угадывались веки, горючие слезы текли, капая Орешнику на руки.

– Я ж так... тихонечко... только с самого краешку собрать хотел, – всхлипывал бедолага. – А крышка возьми и свались. И чего ей вздумалось взять и свалиться... а я ослепну теперь, Орко, совсем ослепну!