Лютый остров

Девочка-приблудка так у них и осталась.

Уж неведомо, что там наговорила ей злая женщина, чем запугала, что посулила, – а осталась Иволга и сбежать не пыталась больше. Медовица отделила ей горницу рядом со своей, всем сказала, что девочка эта теперь – дочка ее. Соседи потолковали про это немного, да и угомонились – все знали, что после рождения быстро умершего четвертого сына Медовица больше забеременеть так и не смогла. Не всякая в на ее месте взяла приемную дочку; умилялись соседи Медовицыной доброте. И никакого удивления ни в ком не мелькнуло – а только того Медовице и надо было.

Вскоре Орешник понял, что к чему. То, что увидела его жена в роще, то, что высматривала день за днем вокруг и что, должно быть, показал ей вертлявый клубок воска в холодной воде, когда ворожила, – все это велело ей взять себе ученицу, которой сможет она передать свою нечистую силу. Каждый день теперь Медовица спускалась в погреб вместе с Иволгой и подолгу сидела там с нею – другим говорила, что обучает девочку хозяйству, показывает, что где лежит да как муку с соленьями правильно хранить. Днем, бывало, сидели рядом вместе в светлице, и учила Медовица девочку читать – когда кто-то видел, то сказки, былины и песни. А когда не видели, или они думали, что их не видят, то читала Иволга вслух заговоры и наветы, от одного только звука которых у Орешника дыбом волосы на затылке вставали.

– ...дай мне ключ дверь отпереть, где зверь лежит страшный, древний, звать его тоска. Отпущу его и пошлю на раба моего, пусть он по пятам за ним ходит, тяжкой тоской изводит... А дальше...

– Слово мое крепко, – говорила Медовица строго, и Иволга, краснея, шептала:

– Слово мое крепко...

А Орешник, стоявший у приоткрытой двери и глядевшей на них, чувствовал холодные кусачие мурашки на руках.

Не ему одному не нравилось то, что в доме их стало происходить. Цветана поворчала немного, но успокоилась – дочериным прихотям препон чинить не привыкла. А вот Желан со Златом встретили новоявленную сестрицу холодно, недобро. Сперва им, конечно, любопытно стало, ведь никогда у них не было сестры. А сестра, они себе так мыслили – это такая большая кукла, которую можно бить и толкать, а она станет кричать и плакать – ну, веселье какое! Первые дни ходили за нею по пятам, потом, осмелев, стали дразнить да пинать, за подол и за косы дергать. Особенно старался Желан, и Злат, во всем наследовавший старшему братцу, не отставал. Стоило Орешнику выглянуть за порог и увидеть Иволгу во дворе – непременно за нею волоклись то один, то другой, а то и двое разом. Сперва оно все вроде необидно было, не со зла. А потом Орешник как-то зашел за амбар – дворовой ему сказал, там сзади крыша прохудилась, он хотел посмотреть, – и увидел такое, что так и встал на месте.

Иволга лежала на земле, съежившись, обхватив коленки руками и туго натянув на них порванную юбку, и шипела, будто злая кошка, загнанная собаками на плетень. Черные глаза ее сверкали зло, но не такая это было злость, как в Медовицыных очах, когда она кого взглядом пригвоздить к стене надумывала. Это была такая злость, которая появляется от отчаяния, когда ничего другого не остается уже, кроме как шипеть и злиться. По оба бока от Иволги стояли Злат и Желан. У каждого в руке была длинная хворостина, и этими хворостинами они мерно, дружно, слаженно охаживали девочкины бока – Злат левый, Желан правый. Она, видать, пыталась вырываться и вертеться, потому что платье ее было все в грязи от подошв, заставлявших ее лежать смирно. Она и лежала теперь, вздрагивая, но не кричала, не плакала, только глядела так люто и с такою тоской, словно птица из тесной и грязной клетки.

Долго Орешник смотрел на это – уж всяко дольше, чем надо было. Сам не помнил, как потом сорвался с места, подскочил к сыновьям, повыхватывал у обоих хворостины – да с замахом огрел сложенными вдвое прутами по лицу сперва одного сына, потом другого. Те с воем поотскакивали, хотели бежать, но Орешник, изловчившись, схватил одного из них за шиворот – не глядя, какого. Попался Злат; Желан уже с криком бежал прочь. Орешник успел увидеть кровь на его щеке – рассекло прутиком.

– А-а-а, пусти, пусти, я мамке скажу! – крикнул Злат и зарыдал, когда Орешник встряхнул его, все еще крепко держа за шиворот.

– Вы что тут творили, нелюди? – спросил сквозь зубы. – Два здоровенных лба – против одной маленькой девочки. Вы что себе удумали, а? Совсем уже потеряли и срам, и разум?!

– Она ведьма! – выкрикнул Злат, кинув на притихшую Иволгу ненавидящий взгляд. – Ведьма, вот как! Матушку околдовала совсем, украла у нас! Она на нас теперь не глядит, не зовет поиграть – все только с ней, сучкой этой...

Орешник ударил его по губам. Несильно ударил, только когда грязное слово слетело с губ восьмилетнего мальчика. Тот заревел громче, размазывая по лицу слезы. И стало вдруг Орешнику противно, а больше того – стыдно за то, что это вот – его сын. Кто ж допустил, чтобы он вырос такой размазней и мразью? Сам ты, Орешник Мхович, и допустил...