Лиза

А когда они уходили, свернутый в кольцо шланг вдруг пошевелился! Он пополз! Лиза замерла. А мама потом ненатуральным голосом говорила, что ужи – не змеи, они не опасны, ловят мышей, как кошки, и любят греться на солнышке. Это он на солнышко переползал. И что он наверняка ручной и пьет молоко из того блюдечка… И больше ничего не объяснила. Лиза только поняла, что кошка там не живет.

Дома о лесной избушке не было ни звука, мама вела себя, как будто ничего и не произошло, и никому ничего не рассказывала – и Лиза поняла, что и она должна поступать так же.

ТЕМ летом они часто навещали старушку и шли гулять в ее чудесный лес. Вилась тоненькая тропа, словно ручеек из сухой хвои, – вилась низачем, некоторые ее изгибы ничего не огибали. Наверное, тот, кто ее протоптал, обходил несуществующие теперь деревья, пеньки или лужи, или медвежьи берлоги, или поваленные сосны, вывороченные с корнями. И Лиза до того ясно видела оба леса, настоящий и воображаемый, что начинала отводить руками невидимые ветви и провожать взглядом до самого неба незримые стволы со всеми их дуплами и сучьями – и иначе располагались небесные окошки, и менялось освещение. Оба леса то перемешивались, то проступали попеременно…

Лиза спохватывалась – но мама, глубоко задумавшись, ничего не замечала. Если же Лиза случайно встречалась со взглядом старушки, то видела только ровное, понимающее одобрение. Как у учительницы, когда та ходит по классу и поглядывает в тетрадки, в которых всё правильно. Или как у Юли в больнице. А один раз вдруг пришло в голову, что старушка и сама видит то же самое, видит невидимый лес – но от этого не стало ни страшно, ни неудобно.

И они продолжали все так же идти по тропе. Старушка только иногда поворачивалась к Лизе:

– Не оглядывайся.

Всякий раз тогда, когда Лиза собиралась обернуться.

Это были единственные слова. Они совсем не говорили, ни о чем. Молчала даже разговорчивая мама. Когда Лиза уяснила, что старушка не будет комментировать каждый шаг, не будет абсолютно всё переводить в слова – в том числе их невидимый лес, который в этом совсем не нуждался и от слов мог только исчезнуть, – она вздохнула с облегчением.

А старушка ходила на удивление прытко и легко, совсем не уставая. Ее словно ветерком перегоняло, как сухой листик. И когда им встречался величественный пень, похожий на трон, не присаживалась – «не садись на пенек, не ешь пирожок» – и пирожок не ела. Пирожок, если он был, или кусочек хлебушка, или вареное яйцо, или конфетку они оставляли на этом пне. И Лизе нравилось угощать лес.

Когда они встречались с ручьем, тоненьким, но таким же прытким, как старушка, он всякий раз выводил их к озеру, и Лиза каждый раз удивлялась: казалось, они забрались в такие дремучие места, а город рядом – вон он, городской парк, наверху, где две березы растут, обнимая друг друга. Дерево любви, на которое все разноцветные лоскутки привязывают. А старушка, улыбаясь морщинами, объяснила им – больше жестами и качанием головы, чем словами, – что любовь тут ни при чем, люди придумали игру и играют, а дерево совсем не для этого.

А для того же, для чего и пень, догадалась Лиза.

Она каждый раз здесь умывалась в ручье, и старушка зачерпывала воду по течению – немного из ручья и немного из озера, в которое он впрыгивал водопадом. Утиралась она носовым платком – мама каждый раз клала ей в кармашек новый, потому что мокрый старушка повязывала на ветку березы, что-то приговаривая.

Лиза заглядывала в озеро – вода была зеленой-зеленой, в ней отражалась трава с крутых берегов, и много травы росло на дне, – и получалось, что озера тоже было два, и они показывали себя по очереди, и перемешивались. Вдруг отчетливо высвечивалось дно с осокой и водорослями – и тут же пряталось, и оставалась только поверхность и отражения. Озеро играло с Лизой, и Лизы точно так же было две – одна на берегу, другая там, внизу, в зеленом мире, сливаясь с ним зеленым платьем, – но тут же по поверхности шла рябь, и водяная Лиза исчезала, и настоящая не успевала ее рассмотреть.

Лиза тем летом вообще не видела своего отражения – все зеркала на даче куда-то необъяснимо исчезли, как не было их и в избушке. Не заметить этого она не могла, но и не огорчилась. Те же медсестры, которые жалели больных детишек, однажды наперебой потешались над ней, полагая, что их никто не слышит:

– А шея-то, шея – как у гусенка!

– А глаза-то, глаза – в таких кругах – прямо панда!..

И Лизу никогда не тянуло рассмотреть свое лицо в зеркале или просто скорчить себе рожу.

Когда же Бурматовы вернулись в город, из темной прихожей навстречу Лизе шагнула незнакомая высокая девочка с сосредоточенным лицом, совсем ее не замечая и глядя куда-то насквозь – и Лиза успела испугаться, прежде чем поняла, что это их трельяж стоит на прежнем месте.

– СОВСЕМ спятила, к шептунье девочку потащила!

– Что плохого в народной медицине? Чего орешь на весь дом?

– Ага, боишься, что услышат!

Лиза не первый раз слышала слово «шептунья» и не переставала удивляться: старушка никогда ничего не шептала. Это ведь о ней кричит папа.