Лиза из Ламбета. Карусель

Тишина стояла удивительная, более прекрасная, чем мелодичная музыка. Она казалась живой, заполнив эту обитель смерти покоем, который не описать словами. Ночь выдалась темная, ведь все звезды померкли перед полной луной, но бледное светило пощадило дом, решив не заливать его холодным блеском, и оставило сад во мраке. Ни один порыв ветра не колыхал деревья, и ни малейший шелест листьев не нарушал умиротворенное спокойствие.

Потом воздух наполнился звуком, таким нежным и постепенно нараставшим, что никто толком не мог сказать, когда он возник. Можно было подумать, что он волшебным образом родился из тишины. Это была чистая высокая нота, пронзившая тишину, как свет пронзает воздух, и вдруг, с пугающей внезапностью, она разлилась песней, неистовой и страстной. Это был соловей. Безмятежная ночь звенела, отражая звук, и каждый глоток воздуха наполнялся трепетным волшебством. Птица пела в кустах боярышника у окна, и ее восхитительная трель звоном разносилась по саду и большой комнате, достигая ушей умирающего юноши. Он вздрогнул, очнувшись от сна, и показалось, будто его позвали назад из царства мертвых. Никто не пошевелился, всех заворожила и пленила эта чудесная песня. Страсть, и мука, и ликование сменяли друг друга в вечной гармонии. Радостная, торжествующая и сознающая свою силу, эта песня была в то же время печальной, как безнадежная любовь. Она была самой сладостью и нежностью, дарящей отпущение былых грехов, и милосердием, и миром, и покоем, который длится вечно. Она торжествовала в сладких запахах земли, ярких цветах, мягких дуновениях ветра, росе и белом свечении луны. Безжалостно, исступленно, вызывающе соловей продолжал трель, опьяненный красотой, сотворенной им самим.

Герберту, который, как ни удивительно, оживился, испытав обострение всех чувств в этой последней попытке насладиться прекрасным, эта песня напоминала о крае, который он никогда не видел, — об Элладе, с ее оливковыми садами и бурлящими ручьями, с ее серыми скалами, розовевшими в лучах заходящего солнца, с ее священными рощами, с ее жизнерадостными ликами и мелодичной речью. У него в голове проплывали образы Филомелы[64], вечно поющей о своем горе, и Пана — счастливого пастуха, и фавнов, и летящих нимф, — все прекрасные создания, о которых он читал и мечтал, явились перед ним в одном последнем видении. В это мгновение он был счастлив умереть, ведь мир дал ему так много и избавил от разочарований старости.

Но для Фрэнка соловей пел о другом: о рождении, которое вечно идет по пятам за смертью, о жизни, вечно новой и желанной, о чуде многолюдной земли и бесконечной круговерти событий. Люди приходили и уходили, а Земля все так же вращалась. Отдельный человек был ничем, но весь род людской продолжал свое слепое путешествие к еще большему небытию. Деревья сбрасывали листья, а цветы никли и увядали, но весной набухали новые почки. Надежды умирали, прежде чем желаемое было достигнуто. Любовь погибала, любовь, которая казалась бессмертной. Одно явление неизменно следовало за другим, а мир всегда оставался свеж и чудесен. И он тоже был благодарен за свою жизнь. А потом вдруг в самой середине песни, когда соловей, казалось, собрал все силы для кульминации бесконечной мелодии, он оборвал ее, и весь сад словно содрогнулся, как будто деревья, и цветы, и замолчавшие дневные птицы обезумели, потому что их внезапно вернули к жизни. Еще мгновение ночь трепетала от воспоминания об этих божественных звуках, а потом вернулась тишина, еще более глубокая. Герберт тихо всхлипнул, и Белла быстро подошла к нему, она наклонилась, чтобы услышать.

— Я так рад, — прошептал он. — Я так рад.

И снова зазвонили колокола, и все присутствующие принялись отсчитывать решительные удары часов. Затем они снова сидели в тишине. А потом темнота стала постепенно рассеиваться, и хотя света еще не было, все чувствовали, что скоро взойдет солнце. В комнату прокралась прохлада уходящей ночи. Тихий звук донесся из кровати, декан подошел и прислушался. Конец был совсем близок. Он опустился на колени и тихим голосом принялся читать молитвы за умирающих:

— «О всемогущий Господь, с которым пребывают души великих, достигших совершенства, после того как их освободили от земного заточения: мы смиренно вверяем душу раба Твоего, нашего дорогого брата, в Твои руки, с величайшей кротостью просим Тебя принять его в царствие Твое. Омой его, молим Тебя, в крови непорочного агнца, умерщвленного, чтобы взять на себя грехи мира, дабы любые небогоугодные поступки, которые он мог совершить в этом бренном мире, повинуясь зову плоти или козням сатаны, нашли очищение и искупление, и он предстал перед Тобой чистым и целомудренным».

Мисс Ли встала и прикоснулась к руке Фрэнка.

— Пойдемте, — прошептала она. — Мы с вами больше ничем не можем помочь. Давайте оставим их.

Он молча встал и последовал за ней. Они осторожно выскользнули из комнаты.