Логово горностаев. Принудительное поселение

В конце концов, проведя много долгих вечеров в размышлениях перед телевизором или в ванне, где Андреа любил понежиться (Рената не раз с умилением распространялась об этих привычках мужа), помощник прокурора Балестрини, наверно, пришел бы к следующему решению: такой интеллигентный и порядочный человек, как он, должен и вести себя соответствующим образом. Он вполне искренне признался бы, что совершенно растерян, задавал бы дурацкие вопросы, изрекал бы пуританские избитые сентенции. И вот, проникновенно глядя в глаза Ренате и подкрепив свои слова подобающим жестом, он бы заявил: «На основании статьи икс, параграфа игрек, учитывая, что обвиняемая ранее к уголовной ответственности не привлекалась, а также принимая во внимание ее общий моральный облик, я, как терпеливый муж, именем итальянского народа и во имя семейного мира считаю возможным простить ее невинный проступок».

— Чему ты улыбаешься?

— Улыбаюсь?.. Я подумала… подумала, что было бы хорошо, если бы ты приготовила свой напиток. Тебя это не затруднит? — произнесла Вивиана первое, что пришло ей на ум, и сразу почувствовала, что ее просьба прозвучала естественно: Рената кивнула и, виляя бедрами, побежала на кухню. Она с радостью была готова выполнить желание подруги.

А после оглашения такого судебного приговора «дело» для Андреа было бы закрыто. Причем самым лучшим образом и, возможно, окончательно. За Андреа оставалось право при первом удобном случае задать жене вопрос: как только она могла подать хотя бы малейшую надежду этому мерзавцу, который лишь ждет случая вновь обмануть ее и бросить?

— Положить лед? — громко спросила из кухни Рената, уже звеня стаканами.

— Да, и побольше!

— Тебе так хочется пить?

— Ужасно.

И все же это была бы самая неудачная стратегия, которую Андреа Балестрини только мог выбрать. Ему надо было бы наброситься на Ренату, нагнать на нее страху, отхлестать по щекам — конечно, не очень сильно, но как можно звонче, — запихнуть в машину (возможно, предварительно поручив девочку заботам Вивианы Якопетти), а затем отвезти жену куда-нибудь — в Чирчео, Гаргано или Амальфи, все равно куда, потому что с тех пор, как Андреа женился на Ренате, они никуда не ездили, разве только в летние отпуска. А после скандала, оплеух, Чирчео, Гаргано или Амальфи он должен был бы с холодной решимостью заняться с ней любовью, причем, возможно, продемонстрировать ей некоторые новые технические приемы, которых она ранее не знала или избегала. Главное, никогда больше к этому не возвращаться, лишь время от времени напускать на себя суровый вид и вообще не особенно с нею нежничать. И никогда, ласково заглядывая ей в глаза, не спрашивать: «Что с тобой? Ты чем-то недовольна? Ты себя хорошо чувствуешь?»

Все это, разумеется, не ново. Все это тысячи раз с переменным успехом проделывало множество мужчин. Все как в самом заурядном романе. Но для такого человека, как Андреа, подобное поведение было бы чем-то совершенно новым. Столь же новым и удивительным показалось бы оно и робкой Ренате. Со своими гладкими, вьющимися на концах волосами, в платьице из УПИМа[38], украшенном длинными цветами в стиле «модерн» начала века, с керамическим подносом в руках, где стоят налитые до краев большие, грубые стаканы, она как раз такая женщина, на которую дешевые методы способны произвести впечатление. Так же как и тот болван с самодовольным видом (Рената показывала его старую фотографию и другую, совсем недавнюю: у него прибавились только усы, а в остальном он ничуть не изменился), сумевший покорить Ренату с помощью самых примитивных средств. А Андреа, который, проезжая каждый день мимо продавцов цветов на набережной, должен был хоть раз купить ей розы, растяпа Андреа дал затмить себя этому типу, с его жалким грошовым букетиком подкрашенных маргариток! Соперник явился разодетый, с цветами и после пяти-шести комплиментов, выпаленных залпом, принялся поглаживать Ренате руки, в которых она судорожно сжимала сумочку, букетик и ключи от дома, а потом угостил ее мороженым в кафе на площади Делле Музе. Он предложил ей пересесть в его машину («Вон тот „опель-рекорд“, что стоит на углу») не столько из осмотрительности, сколько из наивного хвастовства.

С одинаковым удовольствием, в приятном молчании обе женщины выпили холодный напиток и выловили со дна стаканов вишенки. Из глубины квартиры доносилось басовитое бормотание стиральной машины.

— Вивиана!

— Что?

— У меня в голове все спуталось, будто я… Иногда я вдруг перестаю вообще что-либо соображать. Я больше ничего не знаю, ни в чем не уверена. Понимаешь?

— Нет. Уж если ты сама не понимаешь…

— Я тысячу раз клялась тебе… но не потому, что сердилась на Джино, понимаешь? Я была убеждена, что должна сдерживать себя… Я и сейчас в этом убеждена, только ведь… Ах, как жаль, что Андреа…

— Да, да, я знаю.

— Мне хотелось бы уйти из дома, но одной. Бросить все: девочку, Андреа, все! Я не могу разобраться, что со мной… я была так спокойна, тысячу раз клялась…

— Вот в этом-то твоя ошибка: клясться тысячу раз. Чего ты хочешь: только вместе спать или вместе жить?