Лолотта и другие парижские истории

Сергейка был невысоким, даже чуть ниже меня – а я, как все поняли, не из крупных мужчин. Но в отличие от меня муж Лидии выглядел хорошо задуманным и крепко сколоченным: так твёрдо стоял на ногах, что они могли казаться прибитыми к полу. Сергейка был успешным коммерсантом, любил вкусно поесть, и терпеть не мог всяческих неясностей – однажды мне посчастливилось попасть вместе с ним и Лидией на премьеру фильма французского режиссёра, классика новой волны и большого любителя подразнить зрителей. Неожиданные звуковые эффекты, обнажённое тело, снятое с непривычного ракурса, перескоки во времени и в пространстве, а то вдруг, вообще, кажется, что плёнка оборвалась, и «кина не будет». Сергейка одним из первых покинул зал после эпизода, где главный герой довольно долго сидел на унитазе. Справедливости ради следует заметить, что люди уходили с того сеанса целыми рядами. В конце концов, в зале остались лишь мы с Лидией, и ещё одна упрямая пара на заднем ряду, – они так громко черпали попкорн из ведёрка, как будто там кто-то грузил лопатами гравий.

Сергейка уходил и со спектаклей Виктюка, и с малоприличных, по его разумению художественных выставок – ждал Лидию под дверью, возмущённо надувая щеки. «Искусство должно быть понятным и добрым» – эти Сергейкины слова я никогда не повторяю при Лидии, но вспоминаю с огромным удовольствием.

Лидия же проявляла царственное великодушие – она считала, что «художнику нужно дать высказаться до конца», и просила для себя в кинопрокате не просто фильмы, а чтобы подумать. Сергейкину нетерпимость она воспринимала спокойно – судя по всему, они соответствовали её крайне сложным стандартам. Ну и потом, Лидия, в отличие от многих других своих ровесниц, сознаёт, что уже не так молода и красива, как прежде, и что все усилия её косметологов с тренерами приводят к эффекту хрущёвки, где установлены стеклопакеты. Это в прошлом она могла позволить себе крутить романы с двумя своими будущими мужьями одновременно – а потом оставить их последовательно, одного за другим, как шахматист бросает короля в знак проигранной партии. Мужья были полностью дезориентированы, и несколько месяцев пили вдвоём – то на одной, то на другой кухне звучали тосты: «Чтобы нам больше никогда не видеть эту женщину!» Лидия одинаково легко бросала мужчин и надоевшую работу, но при этом всегда оставалась надёжным другом и удивительно нежной матерью.

…Беатрис много раз пыталась расстаться с Модильяни – слишком уж бурным был этот роман. Она уходила от него к другому итальянцу – тоже скульптору, по имени Альфредо, она купила себе пистолет, а Моди, когда перед ним закрывали дверь, разбивал окно, чтобы зайти. Беатрис хотела позировать Мойше Кислингу, но Моди устроил из этого целую историю – нет, нет, и ancora нет, потому что все знают – если женщина позирует, она после этого обязательно отдаётся художнику. Иначе и быть не может – проверено годами практики.

Друзья один за другим отправлялись на фронт, и Модильяни тоже пытался пройти комиссию – но проклятый туберкулёз, вместе с зелёной феей и призрачным принцем сделали так, что врач отправил его домой, не дослушав.

В 1916 году Беатрис окончательно бросила Модильяни и вернулась в Англию, где снова вышла замуж за боксёра – правда, уже за другого. Должно быть хоть какое-то разнообразие!

Моди гулял по кладбищу Монпарнас с Диего Риверой, буянил в кабаках и случайно попал бутылкой в лицо незнакомой девушке – она тоже туберкулёзница, а ещё – канадка, пианистка. Симона Теру. Рассечённая бровь – и любовь на всю жизнь, но не у Моди, а у Симоны. Она даже родит ему сына, которого никто не признает – и уйдет в могилу через год после Амедео. Мальчика вырастят приёмные родители, он станет священником и умрёт, так и не узнав о том, кем был его отец.

Судьба, как и Амедео, не любит исправлять уже намеченных линий.

…Я вспоминал всё больше подробностей – как будто перечитывал любимую в детстве книгу, заново переживая не только сюжет, но и себя в этом сюжете: вот на этой странице я вдруг вспомнил, что читал её в пионерлагере, где страшно скучал по маме. А когда добрался до той главы, меня прервали крики под окном – Вовка и Серый звали играть в войнушку. Незатейливый интерактив реальной жизни. Рассказывать кому-то о том, что я вспоминаю в мельчайших подробностях жизнь итальянского художника Амедео Модильяни, было бы как минимум неразумно – от этого лишь шаг до того, чтобы называть себя Модильяни, и считать себя его новым воплощением. В то же самое время я не хотел забывать все эти подробности – чтобы рассечённая бровь Симоны Теру, пистолет Беатрис и прогулки по кладбищам с Риверой ушли туда, откуда явились.