Лолотта и другие парижские истории

В Тунис мы ездили вдвоём с бывшей женой, по ощущениям – лет сто назад. Странно, что Тунис всё ещё существует – в своих мыслях я отменил его вместе с другими историями из прошлого, вроде тех ленивых завтраков, которые жена устраивала по субботам. Это как не желать знать, который час, когда ты сильно опаздываешь, и вдруг услышать точное время по радио – оказывается, ты опоздал даже сильнее, чем думал. Оказывается, в Тунис по-прежнему ездят туристы. Они пьют мятный чай из крошечных стеклянных стаканчиков, встречают рассвет – или закат – в Сахаре, примеряют расшитые тесьмой джеллабы… Верблюды, качаясь, идут по песку, а бедуины-погонщики, с темной, как печёная картошка, кожей, отыскивают хрупкие «розы пустыни». В солёной воде плавают медузы, похожие на презервативы, и воздух пропитан жасмином, – этот скромный цветочек благоухает как целый букет. От моей жены тоже пахнет тунисским жасмином – и я могу в любой момент прикоснуться к её разгоряченной коже.

В Тунисе красивые деньги, которые приятно держать в руках. Там розовое вино, которого мы выпили, наверное, несколько ящиков – лично я пил его как воду каждый день, и не было ни похмелья, ни пьяной печали. Жена попросила купить ей птичью клетку, – их продают здесь на каждом углу, – и я купил сразу две, большую и маленькую, «тебе и мне».

– Хорошо, в общем, съездили, – кивает головой Катя, заканчивая долгий и подробный рассказ о чьём-то путешествии.

В дверь позвонили так коротко, что графически этот звонок мог быть изображен, как ещё одна точка.

Опоздавшие гости, пара – мужчина мне незнаком, а женщина ещё на пороге пугается, узнав моё лицо.

18

Хорошая память на лица – ничуть не менее полезное качество, чем хорошая память на имена. Говорят, художник должен помнить всех, кого рисовал, но Моди, навещая Утрилло на Монмартре, не узнает своих прежних натурщиц – за каких-то десять лет они приобрели совсем другие лица. Теперь их можно рисовать заново.

Лицо Жанны неизменно, в нём есть постоянство иконописного лика. Лишь Моди видит его по-разному.

Он живёт с Жанной, а рисует – всех подряд. Целый Париж в лицах, сотни глаз, тысячи ртов, длинные шеи – десятками. «Мадмуазель не против раздеться?»

Единственная натурщица, которую он никогда не просит позировать нагишом – это Жанна.

Моди должен быть счастлив, но не умеет, попросту не знает – каково это. Зелёная фея, призрачный принц и старый друг туберкулёз – их уже трое, верных советчиков и надсмотрщиков.

Художнику нужен источник гниения, ведь из тех же самых вод бьет фонтан вдохновения. Проще всего найти его на Монмартре, где спивается Утрилло, копируя открытки с видами. В отличие от Лолотты Моди с легкостью меняет один берег на другой, порой и дважды в день. От горы Парнас до горы Мучеников давным-давно ходит метро. Фонари Ауэра горят зелёным светом, – фея абсента передает нежнейшие приветы.

На выходе со станции «Пекёр» Моди встречает полноватую простушку в чёрном берете – она вспыхивает таким ярким румянцем, что его видно даже в темноте.

– Вы не помните меня, мсье?

– Не имею чести.

– Но как же, это ведь я – Лолотта! Прекраснейшая фиалка Монмартра!

На календаре – 1917 год, так сколько же они не виделись?

Моди ни за что не узнал бы своей давней натурщицы – теперь она плоть от плоти Монмартра. Таких женщин здесь – сотни. Один глаз смотрит на тебя, другой подсчитывает, сколько с тебя можно поиметь.

– Зачем ты свела родинку?

– Она сама меня бросила, мсье.

Лолотта так крепко сжимает ладонь художника своими горячими ладошками, что ему становится больно. В ней столько силы, что она легко утащит его к себе в нору.

– Быть может, в следующий раз, – он смеётся над собой, а Лолотта считает – над нею. Она вдруг выпускает его руку и становится похожей на вчерашнее пирожное: ещё красивое, но уже несъедобное.

– Хорошо, – сдаётся художник, и через десять минут они сидят в её квартирке, такой вульгарной, что это даже кажется милым. На стене, вместо бумажной иконки со святой Ритой – раскрашенная фотография Клео де Мерод.

Лолотта ни на секунду не смолкает, – слова так и сыплются из её ротика, всё ещё, между прочим, прелестного. Помнит ли мсье художник, как они с ней смеялись давным-давно? Сейчас-то ей не до смеха, жизнь стала трудной, война… К тому же, у Лолотты недавно скончалась мать, она была на похоронах в предместье. Надо же, мсье, ехать всего ничего, а там совсем другой мир. Ничего не изменилось, всё те же коровы, мсье. Запах навоза повсюду, а её с него прямо выворачивает. Петух кричит ржавым голосом, как будто дергают туда-сюда старую калитку. Она от такого отвыкла. Младшего брата убили на войне, старший пришел покалеченный, но собрался жениться. Не знал, как говорить с сестрой – она как городская барыня. Ещё и курить выучилась, а в предместье этой моды не понимают.

Моди исцеляет людей, когда рисует их – только поэтому, слушая болтовню Лолотты, он пишет с неё быстрый портрет. Только для этого дарит ей стройную длинную шею.