Ломая печати

— Жан Ле Муань? 22 года? Женат? Из Бреста? С 24 по 25 октября 1944 года? Это было уже в те дни, когда мы переезжали в горы.

Да разве тут упомнишь — по прошествии стольких лет — Жана Ле Муаня?

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Над ним склоняется чье-то лицо. Человек смотрит ему прямо в глаза. В голове пустота. И кромешная тьма. Из мрака выплывают сверкающие диски и летят в бесконечность. Большие поглощают меньшие. Исчезают, потом опять надвигаются.

Белое лицо низко склонилось над ним. Он чувствует чье-то дыхание.

— Эй, сержант! Послушайте! Вы летите в Россию!

Диски скользят. Пылают, словно в августовский звездопад.

— Он в бреду, едва ли отзовется, — слышит он голос. Но это говорит другой. Не тот, кто склонился над ним.

Звезды опять вспыхивают, падают. Боже, до чего хочется спать.

— Сержант, вы меня понимаете? — упорно повторяет тот, кто над ним, и берет его за руку.

Веки налиты свинцом; невозможно поднять их. Он едва дышит. Кивает. И снова погружается в призрачный сон.

— Хорошо, — голос уже спокойнее, — сегодня вечером полетите. Помните об этом.

Под вечер приносят форму. Куртку. Брюки. Его одевают. С трудом. Он ведь в бинтах. Грудь. Рука. Нога.

— Здесь воинский билет. — Ему засовывают бумаги в карман. — История болезни у сестры, сопровождающей вас. Запомните! История болезни у сестры.

Вечером его привозят на аэродром. Темно и холодно. Он лежит на носилках. Приходится ждать. Вдруг где-то вдалеке раздается гул. Приближается, густеет, площадку освещает ракета. Первая, вторая, какой красивый фейерверк! Совсем близко раздается рев моторов. Самолет! За ним другой, потом пятый, десятый, вся посадочная площадка превращается в муравейник, огни разрезают тьму, машины несутся к самолетам, слышны крики, грохот.

— Еще один парашютный десант! Еще оружие! Неужели это еще понадобится? — слышит он. Наконец их подвозят к самолетам. Вокруг такое скопище людей, машин, самолетов, что ему кажется, будто проходит целая вечность, пока они добираются до места.

Чьи-то руки поднимают его, вносят в самолет. Чужие руки, но добрые и нежные.

— Пожалуйста, — раздается женский голос, — будьте с ним поосторожнее.

Самолет полон. Он и в темноте это чувствует. Повсюду раненые. Снаружи гремят моторы, самолеты садятся и взлетают, урчат автомашины, грохочут ящики с патронами.

— Как я уже тебе говорила, капитан приказал всех их вывезти в Зволен, — говорит другой женский голос. — Обошла я все места, какие только можно было представить. Лежали они на гумнах, в эдакой холодине, подумай только. Вообрази, каково им было. Объяснить ничего не могут — кто же тут знает французский, так что когда я появилась, они даже заплакали от счастья. А эти все из госпиталя, хлопот тебе с ними никаких. Прошлый раз я привозила двоих, господи, лучше не вспоминать. Один был еще совсем мальчик, худенький такой, бледный. Не представляешь, как он был счастлив, что летит. А другой от пояса весь был в гипсе, его немыслимо покалечило, даже перевозить его было боязно, но уж очень он просил. Говорили, что так изувечило его под Стречно. Если увидишь их во Львове, передай привет.

Он слушает шум голосов, они убаюкивают его, но вот он снова просыпается, и ему все еще приходится ждать.

— Ну как, девчата, не хотите ли с нами прокатиться? — слышит он вдруг русские слова. Это молодой веселый голос.

Женщины хихикают. Но тут же их обрывает другой голос. Строгий. Низкий.

— Как же так можно! — опять звучат русские слова. — Как вы могли собрать их эдак в дорогу! Они же померзнут, простудятся, пуще заболеют. Ну и головы садовые!

Женщины замолкают. Потом одна робко объясняет:

— Все произошло так быстро! Тех, кого успели, мы и вымыли на дорогу, и белье чистое дали, и халаты. Да кто же знал, что будет такой холод. Я же никогда не летала в самолете.

Низкий голос бурчит что-то, должно быть, что-то злое. Потом слышно:

— Значит, так! Разложить на полу брезент и все, что здесь имеется, постелить на нем, экипажу снять полушубки, шапки и укрыть раненых.

Женщины вскакивают, расстилают брезент, прикрывают раненых. Французы, счастливые, затихают. Словаки разговаривают. Он лежит в полудреме.

— Этот французский лейтенант, — доносится опять голос первой женщины, — ранен в ногу. И с этой раной прошагал пять километров. Да еще, говорят, похвалялся, что рана у него нешуточная. Помни, ходить ему запрещено. Ему-то обязательно захочется. Так что смотри, чтобы его вынесли, сам пусть не выходит. Ну, счастливого полета! Скоро увидимся!

Дверь захлопывается. В самолете тишина.

— Вы Копрда, верно? — раздается голос над ним. Это та первая женщина.

Он кивает. Да, он сержант Копрда.

— Вы должны оставаться на носилках, — распоряжается она и, обращаясь к кому-то невидимому, говорит: — Сержанта положите в хвост. Там ему будет спокойней. — Этот «кто-то» передвигает его назад. Почти что в хвост машины. И что-то при этом говорит. Опять по-русски. А он ответить не может. Не знает русского.