Ломая печати

А что с тем поляком, которого вам пришлось включить в список французов? Ярмушевский, вроде так его звали? Привезли его из Мартина. С лицевым ранением. Страдал ужасно. Сразу попал на операционный стол. Сопровождал его француз, начальник штаба, кажется, преподаватель, так тот рассказал, что вынес его с поля боя, но не узнал, хотя он был его связным. До того его искалечило. Офицер просил разрешить ему остаться в операционной. В принципе это было строго запрещено, но не знаю, почему, ему разрешили. Может, потому, что в тот момент начался налет. Сирены пронзительно выли, взрывы сотрясали город, над нами гудели самолеты, рвались снаряды, стекло сыпалось из окон, кто-то кричал: «Тревога!», все ушли в укрытие, кроме находившихся в операционной, поскольку надо было срочно оперировать. И этот француз все это время оставался там, будто охранял товарища. Через день он пришел к нему снова, а вместе с ним и другие однополчане. Они стояли тогда, помнится, в Сляче. Нам, пожалуй, удалось вернуть ему черты человеческого лица, этому Ярмушевскому. Но правый глаз был потерян, высокая температура, трудно было сказать, что будет дальше. Только однажды утром произошло нечто такое, что спутало все карты. За день до этого солдат попросил одну из сестер принести ему зеркальце. Увидев свое лицо в бинтах, вернее, то, что осталось от него, он закричал, что жена разлюбит его и бросит, — так, во всяком случае, мне доложили, хотя я отнюдь не уверен, что его французский или польский был кому-то понятен. Состояние у него резко ухудшилось, вел он себя как безумный, ночью посрывал бинты, и кончилось это плохо. Хоронили его в Зволене. Я весь день оперировал, ни на минуту не мог отлучиться, но некоторые сестры отправились на кладбище. Они говорили, что это были необычайные похороны. Меня нелегко растрогать, но когда я увидел их, взволнованных, с полными слез глазами, когда услышал их рассказ о толпах провожающих, о воинских почестях, залпах, речах и о последнем «прощай», я сказал себе: да, все это была трагедия и романтическая драма, смерть и любовь, рыцарь и женщина, боль и сладость, сияние и печаль. И все это, вместе взятое, вызвало в наших дружеских душах необыкновенно сильное чувство приязни к неизвестному солдату. Ведь правда же?

А маленький Додре? Жорж Додре. Двадцати пяти лет. Холост. Проживал в Ох. Огнестрельное ранение горла и открытый перелом правой плечевой кости и левого предплечья. Молоденький солдат. В полевых условиях мы были бессильны бороться за его жизнь. Было решено немедленно переправить его через линию фронта. Он был счастлив. Говорить не мог, только глазами выражал свою радость. После войны нам сообщили, что самолет, на котором он летел, был сбит. Парнишка погиб.

Перечень мертвых и живых. Мертвых и раненых. Свидетельство человеческой драмы, картина героического усилия, вызванного коричневой угрозой, и другие деяния, полные пафоса и веры.

Номер 31. Теофиль Мэ, 25 лет. Не женат. Место жительства: Льевен, Па-де-Кале. Огнестрельное ранение левого бедра.

Номер 39. Пьер Христель, 34 года. Не женат. Жительство: Париж. Огнестрельное ранение правой ноги.

Номер 40. Андре Манжель, 23 года. Не женат. Жительство: Панассак. Огнестрельное ранение головы.

Номер 41. Луи Форе, 24 года. Холост. Жительство: Ганделю. Огнестрельное ранение головы.

Эти все прибыли еще из Турца, однако некоторые были уже и из-под Яновой Леготы и Крижа.

Шло время, бои разгорались, фронт разрастался, и к нам все больше прибывало раненых, работы и забот прибавлялось.

Правда, насчет провизии проблем никогда не возникало, а если бы и возникали, хватило бы и того, что приносили зволенцы. Только для их даров мне пришлось создать некое подобие приемного пункта. Там мы складывали сигареты, табак, печенье, бутылки, сыр, белье, платки, носки, мыло, расчески, а потом раздавали больным. Стояла осень, и люди заваливали нас корзинами с фруктами, которые мы тут же ставили на столы.

Чего нам не хватало, так это места для раненых. Даже новый госпиталь уже не удовлетворял нас. Справлялись мы как могли. Уже и здесь приходилось укладывать раненых по трое на две соединенные койки, на соломенные тюфяки и матрасы, в коридорах, кабинетах и в учительской. Вы только представьте себе: за это короткое время госпиталь «Г» обслужил тысячу двести раненых.

Но хуже всего дело обстояло с медикаментами и бинтами. Не раз я упрекал себя, почему вместо арсенала гранат, которыми можно было вооружить целый батальон, я в своем кабинете не мог устроить склад медикаментов или хотя бы приличную аптеку. Видать, у нас были иные представления о свободе, вернее, о ее приходе.