Ломая печати

Она была совсем без сил. Сердце, казалось, бьется где-то в горле, она едва переводила дыхание, ее трясло. Ей уже не хотелось жить, было безразлично, погибнет она или нет. В полном изнеможении лежала она на снегу, глядя на облака, и уже не думала ни о чем. Только о смерти. Когда к ней подошли немцы и хмурый солдат приказал ей встать и идти, она поднялась на четвереньки, но тотчас свалилась на снег. Как она оказалась внизу, в Ружомберке, она не знает до сих пор.

Военная тюрьма. По ночам они дрожали от холода на бетонном полу. Допросы. Первый. Следующие. Сломанные ребра. Выбитые зубы. Голова в крови.

— Вы родились в 1892 году? — спросил ее гардист на одном из допросов. — И вы не могли усидеть спокойно? Таким, как вы, подобает сидеть дома и заботиться о семье, о муже, штопать ему дырявые носки, варить суп, а не бегать с бандитами по горам! Понимаете, женщина? Ну, так чем вы занимались, прежде чем это началось? Что делали в Быстрице? В штабе? Вы были крупной птицей, а? Ну что, будете вы говорить?

Она искусала губы до крови. Но они не узнали от нее ничего. Ни о французах. Ни о Середи. Ни слова.

Спустя месяц, когда она несколько пришла в себя и была способна передвигаться, в камеру вошли два гестаповца и приказали:

— Одеться и собрать вещи, быстро!

Вещи? У нее ведь ничего не было. Что ей было собирать?

Открылись ворота тюрьмы. Гестаповцы привели ее на вокзал. Повели через зал ожидания. Убийцы, поклоняющиеся тевтонским божествам, арийским святыням, во всей своей красе мясников: кованые сапоги, скрипящие ремни, пистолеты. А между ними она — маленькая, тщедушная женщина с белыми волосами, в измятой одежде, с узелком под мышкой. Люди в немом изумлении взирали на эту странную троицу — видать, она была крупной добычей, коли ее, такую бедняжку, сопровождала такая великолепная пара!

Она не могла сделать ничего другого, лишь взглянуть этим людям в глаза. Прямо в глаза, гордо, с достоинством. И этот взгляд говорил больше слов — он был полон надежды и веры в будущее.

Те двое болтали по-немецки. Так же, как и в тюрьме, она ничем не выдала, что понимает их. Впрочем, они говорили о пустяках, она поняла только, что ее куда-то повезут. Когда засвистел паровоз, ее завели в вагон, в пустое купе, один гестаповец простился и ушел, и они остались вдвоем — она и второй гестаповец.

Она смотрела в окно — она знала каждую станцию. Они ехали к Жилине. Из Жилины — на юг, к Братиславе. Тем же путем, каким она ездила со своими французами, только в обратном направлении.

За Жилиной она набралась смелости и спросила гестаповца:

— Братислава?

— Братислава, — кивнул он.

Она затаила дыхание: он говорит по-словацки!

— Вы словак? — осмелела она.

— Немец. Мать полька!

У нее перехватило дыхание. Извечный женский инстинкт подсказал ей: вот нитка, за которую можно ухватиться, чтоб завязать разговор. Рискнула: что-то спросила, что-то сказала, припомнила. И он — как ни странно — не оборвал ее. Напротив, ответил! Да еще и сам о чем-то спросил. Она смотрела на него, словно желая прочесть по его лицу — что он, собственно, за человек? Потом, глубоко вздохнув, отважилась, пошла на смертельный риск и сказала на чистейшем немецком языке:

— У нас в семье тоже так. Видите, я говорю по-немецки так же, как и вы!

В этот момент он как раз курил и, услышав ее слова, так закашлялся, что едва не задохнулся. Но не произнес ни звука. Да и что он мог сказать?

Мысли сменяли одна другую, она была как в лихорадке. Попытать счастья? Ей всегда говорили: ты отважная, ты со всем справишься, и поскольку она со всем умела справиться, она по ночам проводила через зоны смерти, где стреляли без предупреждения, тех, за чьи головы были объявлены премии. Рискнуть?

В платье, за пазухой, у нее было шесть тысяч крон. Она зашила их туда еще до отступления в горы. Да так ловко, что их у нее не обнаружили.

Попробовать? Предложить ему деньги, чтоб он отпустил? А что, если не выйдет? Что, если он заберет деньги? Да еще обвинит ее, что она хотела его подкупить? И еще расскажет, что она намекала, что она из семьи фольксдойче и знает немецкий язык? Что, если он все это скажет? А если не скажет? И возьмет деньги? И отпустит? Надо предложить так, чтобы он ни в чем не смог ее обвинить. Она ничего не должна у него просить.

У нее даже пот выступил на лбу, руки стали влажными и были холодные как лед. Она чувствовала, что очень побледнела. Если б она умела предсказывать будущее, гадать по ладони! Боже! Что делать? Все! Решено! Сейчас!

— У меня есть шесть тысяч словацких крон, — сказала она тихо, дрожащим голосом. — Вы не откажетесь принять их, если я вам их предложу?

Гестаповец в эту минуту смотрел в окно на заснеженные горы. И даже не оглянулся. Может, он не слышал? Может, она говорила слишком тихо? Хотя, может, она сказала не так, как надо? Она предлагает ему деньги — и ничего от него не хочет? Если кто-то что-то предлагает или дает, он всегда чего-то ожидает взамен. Гестаповец продолжал смотреть в окно, словно ничего не произошло. И лишь спустя некоторое время так же тихо ответил:

— Деньги нет. Гражданку.