Ломая печати

Если я напишу, что он ненавидел фашизм, утверждал первый, то, по-моему, я употреблю точное выражение. Мы всегда считали его открытым, убежденным антифашистом. Эту свою ярко выраженную позицию он не скрывал, о своем отношении к фашистскому государству заявлял публично, пожалуй, с неслыханно рискованным сарказмом.

В своих разговорах, писал второй, он поражал своей смелостью, с которой он высмеивал фашистов, гардистов, глинковцев; он поражал своей ненавистью к нацизму, Гитлеру. Он ненавидел их всем своим существом и не скрывал этого. И он любил русских и русский язык, восхищался английским языком, но говорить предпочитал — не знаю почему — по-французски.

Он выступал против режима и фашистских главарей так остро, заявил третий, что мы часто просили его умерить пыл хоть на людях, иначе он ввергнет в беду не только себя, но и братьев, сестру, родителей и в конечном итоге и нас. Каждый день мы, учителя и ученики, с замиранием сердца ожидали, что принесет завтра. Но он не желал ничего слушать. Свои взгляды и впечатления он открыто высказывал коллегам, знакомым, ученикам. Я и по сей день удивляюсь, что это не кончилось трагически.

Его поступок — уход в горы к французам и потом смерть, рассуждал четвертый, были, по-моему, следствием глубокого неприятия режима, недовольства эпохой, отвращения к обществу, чувства унижения тоталитаризмом. Я любил его не только за исключительность интеллекта, а прежде всего за необычность взглядов. Его поступком я восхищаюсь.

В своем поведении, вспоминает следующий, он часто заходил за грань допустимого. Практически он провоцировал людей. Мало того что всюду, куда он приходил, он тотчас демонстративно включал приемник и ловил Москву или Лондон, так он еще придумал и культивировал особую игру, с помощью которой — как он заявлял — он проверял культурно-политический уровень жандармов. При их приближении он всегда начинал насвистывать «Интернационал», «Марсельезу», «Катюшу» или «Полюшко-поле», а потом долго и с удовольствием смеялся, потому что ни разу не случилось, чтобы они расшифровали мелодию. «Видал? Защитники нового порядка! Дубины стоеросовые», — насмешливо замечал он всякий раз.

Он перевел «Короля Лира». Нетрудно угадать, почему Дзурань выбрал именно эту пессимистическую трагедию. В ней Шекспир наиболее сильно выразил свое отвращение к преступному макиавеллизму и извращенной жажде власти. Понятен и глубокий интерес Дзураня к Байрону, борцу за свободу угнетенных и заклятому врагу деспотизма. Неудивительно поэтому, что он, приверженец гуманистических идеалов, после первой же вести о прибытии французов в Склабиню сразу, без колебаний отправился к ним, чтобы стать переводчиком.

Прежде он переселился с родителями из Мартина в Братиславу. Окончил университет и снова вернулся в Мартин. Его просто трясло от злости: «Не оставили меня на кафедре. Наукой заниматься не буду. «Тенденции к чехословакизму» — так объяснили эти мерзавцы».

Во время учебы в университете, вспоминает брат, мы жили вместе. Наша комната была завалена его словарями и иностранной литературой. Но он сетовал, что в то время как университет обогащает наш духовный мир, расширяя его границы, война безжалостно сужает, ограничивает культурные горизонты Европы. Но он не терял надежды. И когда ему не дали возможности остаться в университете из-за его «прочешской» ориентации, он, разочарованный, сломленный духовно, в конце концов махнул рукой и процитировал из «Кандида» Вольтера: «Оптимизм — это мания отстаивать взгляд, что все идет хорошо, даже когда дела идут скверно». Но отказываться от борьбы не было в его привычке. Ни в детстве, когда играл в жандармов и разбойников. Ни тогда, когда он стал работать в коммерческой академии. Ни тогда, когда долго бился над переводом Шекспира, а клерикально-фашистская цензура строила ему препоны из-за «Короля Лира».

А однажды он удивил своего друга Милана вопросом:

— Можно такими штучками уничтожить танк?

Тот, пораженный, смотрел на две гранаты-«лимонки», которые Лацо вынул из кармана. И с сомнением возразил:

— Этим, пожалуй, танку не повредишь.

Они стояли тогда в маленькой мансарде над мастерской родителей Милана.

— Пойдем к партизанам, Милан! — сказал он.

— А кто останется с родителями? Ты тут один, Лацко, тебе легче. А я? Я-то как?

На следующий день Лацо пришел опять.

— Тогда давай будем им помогать!

— Кому? — спросил Милан.

— Как это кому? Ведь мы же говорили вчера о партизанах, разве нет?

У одного их коллеги-преподавателя была машина. Они накупили продуктов и поехали в Склабиню. Впереди на приличном расстоянии ехал на велосипеде Милан, он якобы должен был кому-то в Дражковцах или Склабине передать что-то от родителей. Он был как бы разведчиком — смотрел, нет ли опасности. За ним шла машина. А за машиной — Лацо, тоже на велосипеде, чтобы подстраховать, если что случится.

Так они ездили до лета. И тут Лацо решил:

— Милан, я отправляюсь в Кантор. Если хочешь, поедем вместе. Не хочешь — оставайся. А я уже знаю, что делать.

Через несколько дней он вернулся. В огромном волнении.