Ломая печати

Выйдя к Томпергу, танки открыли огонь. Ориентиром служила жибритовская колокольня. Пострадал от попаданий и сам костел. Под непрерывным огнем они прошли деревню и углубились снова в лес.

Там стояли наши артиллеристы со своими горными пушечками. Все они погибли в неравном бою вместе с командиром. Опрокинутые пушки целились черными стволами в тучи. Артиллеристы умирали у своих орудий.

Казаки отступали. Одна колонна — по Крупинскому шоссе, другая — лесами к Бабиной.

Первым их увидел Белещак. Искалеченных, в кровавых бинтах. Их везли и несли в удручающей тишине. Легкораненые, хромая, брели сами. Его всего затрясло. Горло сжималось от сострадания.

«Теперь наш черед!» — подумал он. И осмотрелся, словно хотел еще раз свериться с собственной совестью.

Из окопов выглядывали солдаты, такие же бледные, как и он сам.

Наверняка и их трясет, подумал он.

Защелкали затворы винтовок, в пулеметных гнездах залегли стрелки, глаза впились в прицелы.

Из противоположного леса вырвались казацкие кони — дикие, вспугнутые, с разорванной сбруей. Одуревший вороной мчал разбитую двуколку без колеса, возницы не было видно. Где нашел свой конец этот возница? У самой дороги неслась скотина, коровы, телята вперемежку, посреди них — погонщик. Уж не конец ли света настал?

Потом показались казаки. Кто верхом, кто пешком. Где-то за их спиной неистовствовала стрельба, они оглядывались, но коней не пришпоривали.

Впереди что-то прогремело, словно земля загудела.

— Сейчас будут здесь! Дьяволы! — Он весь напрягся, сжимая окоченелыми пальцами приклад.

— Внимание! Приготовиться! — донесся приказ. Это голос Ганака? Или Мацо? Да разве поймешь в этой кутерьме?

Сердце бешено стучало. Голова горела. Дрожь сотрясала тело до самых кончиков пальцев. Он сжимал винтовку, всматривался, но ничего не различал впереди себя, хотя о нем говорили, что он все разглядит и с завязанными глазами.

Наконец!

Грохот усилился, заурчали машины, автоматные очереди и винтовочная пальба сменились хлопками отдельных выстрелов. Вдруг из-за поворота выполз черный жук, рядом с ним закопошились карлики нибелунги. За чудищем выползло второе, третье. Он инстинктивно сжался. Господи, да сколько их? Он затаил дыхание. «Помни, — сказал он себе, — страх подобен смерти. Стисни зубы!»

Из танковых стволов сверкнуло пламя, над окопами просвистели снаряды, глухо взорвались в мокрой глине за спиной.

— Пли! — раздался где-то далеко пронзительный голос.

Тяжело затрещали пулеметы. Грохот бил в уши, словно молот по наковальне. Он что-то кричал соседу, но голоса своего не слышал. Зарядив винтовку, он уперся в бруствер, прицелился, нажал курок. Попал? Или нет? Снова зарядил. Выстрелил. Зарядил. Выстрелил. Глаза слезились, танки, автоматчики — все расплывалось в тумане; впереди, позади, по сторонам взметались фонтаны глины, грязи, воды. Слева, со стороны французов, раздался мощный удар, кто-то взвыл нечеловеческим голосом, кого-то тащили, но не было времени подумать о ближних, он целился, стрелял, сжавшись в каком-то болезненном оцепенении.

— Гляди, остановились! — закричал кто-то из его солдат.

В самом деле, танки остановились. Автоматчики тоже.

Он чувствовал, как его переполняет ощущение гордости от сознания собственной силы и смелости.

Но в эту минуту над ними с ревом пронеслись «мессершмитты», поливая окопы очередями, вдавливая их в грязь, потом снова раздалось:

— Танки!

И он снова обреченно встал им навстречу со своей винтовкой и пулеметом.

Он стрелял, потеряв ощущение времени, пока кто-то не спрыгнул в его окоп и не крикнул:

— Командира ранило!

— Кого? — оцепенел Белещак.

— Нашего! Ганака!

Боже правый! У него замерло сердце.

— И француза, этого Леружа, у него руку оторвало!

— А ты-то что тут делаешь?

— Окоп наш разворотило.

В эту минуту страшный взрыв отбросил Белещака к глиняной стене; дыхание перехватило, глаза, рот забило землей, оглушенный, ослепленный, он ничего не слышал и не видел.

«Вот так и приходит смерть!» — в испуге подумал он.

Он отлепил глину от глаз, провел рукой по лицу, ощупал себя. Цел. У ног его лежал солдат, он был бледен, стонал и дрожал. Его солдат. Товарищ. Из Чадцы. Кисучанин. Как и он. Весь заваленный комьями глины.

Он опустил винтовку, наклонился над ним.

— Задело меня, — сжав губы, простонал земляк. — Подохну я тут!

Белещак протянул ему флягу.

Раненый чуть заметно покачал головой.

— Я тебе не дам пропасть, — пообещал он солдату.

Белещак выбрался из окопа. Вокруг свистели пули. Стреляли с обеих сторон, из всех калибров, но ему казалось, что огонь все же стал чуть слабее. Или он и впрямь оглох?

— Держись за меня, Йожо, — велел он солдату. И вытащил его. Нашлись-таки силы. Не зря же над ним смеялись, что при таких ручищах требуется особое разрешение на ношение оружия.

— Ты лежи. Я тебя поволоку по земле!

Он потащил его через луг, пахоту к железнодорожному полотну, вскарабкался на насыпь, пронес на плечах через речку, добрался до домика, где они обычно отдыхали.

Там он нашел медсестру. Склонившись над каким-то раненым, она категорически произнесла:

— Он должен остаться здесь, до Зволена не выдержит.