Ломка

— Не обижайтесь, Анатолий Павлович! — услышал спецкор со сцены. — Жизнерадостный, юморной народ — кайбальцы! Умеют они ценить хорошую шутку. Они и надо мной похохотать не прочь. Я ведь один в один на Вас похож. Синяк, думаете, откуда у меня?.. Тоже много говорю.

— Вы меня, молодой человек, унизить что ли пытаетесь. Зачем юродствуете? — сказал Севыхин.

— Ну что Вы. Я ведь в декабре за Вас голосовать буду и всех к этому призываю. Если кто-то и сможет сделать что-то конкретное, то только человек со связями, а у Вас подвязки во властных кругах имеются. А смех — это фора, которую кайбальцы себе позволили. Вдруг так произойдёт, что Вы не оправдаете их ожидания, сиденья без пользы протирать будете, или ещё хуже, если окажетесь коррупционером и интересы всяких подонков лоббировать станете. Приятно будет кайбальцам, что хоть посмеялись они над вами от души. А моих слов близко к сердцу не принимайте… И то, что пройдёте в Думу — даже не сомневайтесь. К плохому это или к хорошему — я не знаю. Спросить мы с Вас всё равно не сможем, нет в законодательстве таких пунктов, по которым можно было бы отзывать нерадивых депутатов. Государственные законы аппаратом чиновников создаются. Они несовершенны. А есть жизненные законы, проверенные тысячелетиями, которые, к примеру, в библии прописаны. Они универсально-индивидуальные. А ещё, в конечном счёте, совесть есть, Анатолий Павлович. Сейчас я говорю не о Вашей, а о народной. Странно она проявляется — Западу не понять! Всему миру известно, что мы сердцем выбираем, а не умом, как, казалось бы, должно быть. А так не должно быть, не правильно всё это! Голосование умом в России может привести к хаосу в государстве, потому что ум винит других, а сердце — только себя! Надо выбирать людей, как и раньше выбирали, пока на арену истории не вышли люди, у которых ум не будет отделён от сердца. Это я и называю народной совестью, благодаря которой страна пока жива. Не общепринятая у нас демократия, а душевная. Такой она в Новгороде была с его вечевым колоколом. Пусть такой и остаётся! С демократией в России всё понятно; к ней простые люди инстинктивно тянутся, они лелеют и оберегают молодое деревце, а коршуны-чиновники зелёные листья на части рвут, почкам распуститься не дают. Не выйдет у них, пока корни живы! А корни — это народ!

— Сыты по горло мы твоей дерьмократией, парень! — выкрикнули из зала. — Сейчас бы Сталина сюда, чтобы порядок навёл, чтоб всех к стенке или на Колыму лес валить!

— Так говорят те, кто сам бы хотел оказаться на месте олигархов и других преступных элементов, но судьба распорядилась иначе: не смогли или не успели они! Я и сам раньше так думал, но потом изменил подход, — сразу же нашёлся Спасский.

— Дай высказаться. Почему считаешь себя в праве затыкать рот. Это их право. О свободе слова слышал? — вмешался Севыхин.

— Да, слышал. Слышал звон, да не знаю, где он. Если свобода слова — это злорадствовать и ругать, то мы имеем дело не со свободой, а с официальным разрешением на ярость, которая по сути есть пустая отрыжка. Не жалуйтесь и злитесь, а ищите выходы. Пусть СМИ бичуют власть, а нам некогда. Мы с вами работать должны.

Гробовая тишина в зале обрадовала Андрея гораздо больше, чем если бы раздались аплодисменты. Вглядевшись в лица деревенских, он увидел, что его поняли. Обиженные перестройкой и десятилеткой полной разрухи, оплеванные и заброшенные, они в душе огрызались на его слова, противились правде, без туманных фраз брошенной им в лицо. Кого-то другого они разорвали бы на куски, осмеяли и с позором прогнали прочь, но Спасский этого не заслужил. Этому парню привыкли доверять. А новая российская правда заключалась в том, что они не будут отомщены. Никогда и теперь уже и никем, потому что даже человек, за которым бы они охотно пошли, взывал к другому и не боялся при этом неодобрения. Такое настроение было у сидящих в зале, Андрей же думал о другом.