Ломоносов. Всероссийский человек

“Карл Пятый, римский император, говаривал, что гишпанским языком с Богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятельми, итальянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел в нем великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка… Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и предметы, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствует”.

Ломоносов понимал, что он, в общем, не то чтобы выдает желаемое за действительное, но несколько забегает вперед. Те возможности, которые он видел в русском языке, еще предстояло реализовать. И он сам делал на этом пути важнейшие шаги – и своим творчеством, и своей теоретической работой.

Но самым значительным произведением Ломоносова-филолога стала короткая статья “Предисловие о пользе церковных книг в русском языке” (1758). Именно здесь он сформулировал тот языковой канон, который стал обязательным для российской словесности на тридцать с лишним лет – вплоть до Карамзина.

Появление этой статьи во многом связано с обстоятельствами, сложившимися в конце 1757 года вокруг Ломоносова. На него поступил донос членов Синода из-за “Гимна бороде”; автора вольнодумной песенки стали обвинять в безбожии, что в эпоху Елизаветы Петровны могло закончиться скверно. В этой обстановке для Ломоносова полезно было найти и подчеркнуть те нити, которые связывали его с церковной традицией. Одной из таких нитей был язык.

По мысли Ломоносова, величайшая заслуга православия в том, что “церковные книги переведены с греческого языка на славенский”. Да, Ломоносов дипломатично дал понять, что переводы эти несовершенны (он убедился в этом, работая над переложениями псалмов). Но все равно – “польза наша весьма велика”. “…Сначала переводившие с греческого языка книги на славенский не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных, однако оные через долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли в обычай”.

Итак, благодаря переводам священных книг русский язык позаимствовал многие свойства у греческого. В то же время “поляки… отправляют службу по своему обряду на латинском языке… и потому ни из Греции, ни из Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковые в нашем языке от греческого приобретены”. Немецкий язык, утверждает Ломоносов, обязан своим развитием Реформации. “…В католицких областях (Германии. – В. Ш.), где одну только латынь, и то варварскую, в служении употребляют, подобного успеха в чистоте немецкого языка не находим”.

Тут Ломоносов переходит к главному – к “теории трех штилей”. Вообще говоря, теория эта очень старая, восходящая к Аристотелю. Эстетика классицизма, в том виде, как сформулировали ее Буало и его последователи, привязывала высокий, низкий и средний стиль к определенным жанрам. Высокими жанрами считались, прежде всего, эпопея и ода, к средним относилось дружеское послание, сатира, эклога, элегия, “театральные сочинения”, к низким – комедии, шуточные стихи, песенки, комические (бурлескные) поэмы.

Заслуга Ломоносова заключается в том, что он связал эти три “штиля” с употреблением русских и церковнославянских слов. Ломоносов делит все слова, которые могут употребляться в литературе, на три категории. К первой относятся слова, которые есть и в русском, и в церковнославянском (“Бог”, “слава”, “рука”, “ныне”, “почитаю” и др.). Ко второй – церковнославянские слова, которые отсутствуют или малоупотребительны в русском, но понятны “всем грамотным людям” (“отверзаю”, “Господень”, “насажденный”, “взываю”). К третьей – русские слова, которых в церковнославянском языке нет (“говорю”, “ручей”, “который”, “пока”, “лишь”).

В высоком штиле, объявил Ломоносов, могут употребляться слова только первого и второго рода, в среднем – в основном первого, с небольшими вкраплениями второго и третьего, в низком – только первого и третьего. Вовсе исключались из литературной речи, с одной стороны, слова “весьма обветшалые” (“обаваю”, “рясны”, “овогда” и др.), с другой – “презренные”, “низкие”, “простонародные”. Последние, впрочем, исключались лишь теоретически. Ломоносов допускает употребление их в низких жанрах “по рассмотрению”. На практике и он, и его ученики, и его оппоненты порою смачно бранились даже в предназначенных для печати стихах.