Ломоносов. Всероссийский человек

Так или иначе, именно Сумароков сделал первый выстрел в войне трех поэтов, продолжавшейся до конца их жизни. В 1748 году он написал освященным традицией французского классицизма александрийским стихом (шестистопный ямб с цезурой на третьей стопе) две “Эпистолы”. Первая из них посвящена языку; вторая – “стихотворству” и представляет собой сокращенный пересказ “Поэтического искусства”. Вслед за Буало Сумароков строго классифицирует роды и виды искусства, предписывает законы эпопее и оде, трагедии и комедии, басне и идиллии.

Знай в стихотворстве ты различие родов
И, что начнешь, ищи к тому пристойных слов,
Не раздражая муз худым своим успехом:
Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Восхищенно перечисляя французских классиков (“Корнелий и Расин, Депро[80] и Молиер, Де Лафонтен и где им следует Вольтер”), о своих русских предшественниках он поминает, мягко говоря, без пиетета.

Преславного Депро прекрасная сатира
Подвигла в Севере разумна Кантемира
Последовать ему и страсти охуждать;
Он знал, как о страстях разумно рассуждать,
Пермесских голос нимф был ввек его утеха,
Стремился на Парнас, но не было успеха.
Хоть упражнялся в том, доколе был он жив,
Однако был Пегас под ним всегда ленив.
Разумный Феофан, которого природа
Произвела красой славенского народа,
Что в красноречии касалось до него,
Достойного в стихах не создал ничего.

Единственный русский поэт, которого Сумароков чтит, – это Ломоносов:

Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен…[81]

Дальше шла оскорбительная строка:

А ты, Штивелиус, лишь только врать способен.

Имя “Штивелиус” заимствовано у датского писателя Гольберга, но адресат этой строчки очевиден. Речь идет о Тредиаковском. Обиженный Василий Кириллович, прочитавший эти стихи еще в рукописи, пожаловался похваленному Михайле Васильевичу. Тот ответил дипломатично и лукаво: “Что ж надлежит до стихов Александра Петровича, то не имея к себе прямо ордера, в Канцелярию репортовать не могу; но только на ваше письмо вам ответствую и думаю, что г. сочинителю сих эпистол можно посоветовать, чтоб он их изданием не поторопился, и что не сыщет ли он чего-нибудь сам, что б в рассуждении некоторых персон отменить несколько надо было бы”. Когда же Сумароков изъял строки про Кантемира и Феофана, Ломоносов, которому “Эпистолы” на сей раз были официально присланы на отзыв Канцелярией, свидетельствовал (17 ноября 1748 года), что “в сих содержится много изрядных стихов, правдивые правила о стихотворстве в себе имеющих. Сатирические стихи, которые в них находятся, ни до чего важного не касаются, но только содержат в себе критику некоторых дурных писцов без их наименования”. А поскольку такого рода сатира разрешена “у всех политических народов”, в том числе и в России “сатиры князя Антиоха Дмитриевича Кантемира с общею апробациею приняты, хотя в них страсти всякого чина людей самым острым сатирическим жалом проницаются”, – нет препятствий и к публикации сумароковских “Эпистол”. Можно предположить, что этой ссылкой Ломоносов дистанцировался от сумароковской оценки князя-сатирика. Но то, что написал младший поэт о нем самом, было ему, без сомнения, приятно.

Зато как неприятно было Тредиаковскому! Тем более что Сумароков не унимался. В 1750 году он написал комедию “Тресотиниус”. Легко узнаваемый герой этого незамысловатого произведения – “педант”, который “знает по-сирски и по-халдейски” и ведет с другими педантами яростные споры о премуществах одноножного или треножного “твердо” (то есть буквы “т”; подобные споры о графике кириллических букв действительно шли между Тредиаковским и академическим переводчиком Кирьяком Кондратовичем). Тресотиниус влюбен в девушку Кларису, которая предпочитает ему молодого дворянина Доранта. Педант изливает свою любовь в стихах, написанных, как особо подчеркивает автор, “хореическими стопами”. Стихи эти (которые по праву можно считать первой русской литературной пародией, не считая, разумеется, фрагмента “Слова о полку Игореве”, где пародируются не дошедшие до нас песни Баяна) звучат так: