Ломоносов. Всероссийский человек

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,
Который пел, не знав галиматии мер;
Великого воспеть он мужа устремился:
Отважился, дерзнул, запел, а осрамился,
Оставив про себе потомству вечный смех.
Он море обещал, а вылилася лужа.
Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа:
Великая душа, прости вралю сей грех!

Фирс – это Терсит, отрицательный персонаж “Илиады”.

Но и эпопеи Ломоносов не закончил, как не закончил он большей части начатых им трудов… Впрочем, Шувалов рассказывал, что это была лишь “проба”, исполненная поэтом по его, Шувалова, просьбе, для представления императрице. Императрица вскоре умерла, Шувалов и Воронцов утратили свое влияние – стимула к продолжению работы над “Петром Великим” больше не было.

Еще одна сторона ломоносовского поэтического творчества в поздний период – анакреонтика.

От реального Анакреона (Анакреонта) Теосского (ок. 570–478 до н. э.), считавшегося мастером легкой лирики, простодушным певцом радости, легкого хмеля и безмятежной любви, сохранилось лишь несколько стихотворений и отрывков. Но спустя полтысячелетия, а то и больше, после смерти поэта был составлен сборник под названием “Анакреонтика”, куда вошли анонимные стихотворения, написанные в “анакреонтическом духе”. Именно их и переводили поэты XVIII–XIX веков, в том числе Кантемир и Ломоносов, в полной уверенности, что имеют дело с подлинными произведениями “Тииского певца”. Первый образец анакреонтической поэзии героя нашей книги относится еще к марбургскому периоду[102]. Очень изящное переложение из “Анакреонтики” содержится в “Кратком руководстве к красноречию”:

Ночною темнотою
Покрылись небеса,
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятной перервался
В начале самом сон.
“Кто так стучится смело?” –
Со гневом я вскричал.
“Согрей обмерзло тело, –
Сквозь дверь он отвечал. –
Чего ты устрашился?
Я мальчик, чуть дышу,
Я ночью заблудился,
Обмок и весь дрожу”.

Неблагодарный Купидон ранил гостеприимного хозяина острой стрелой.

Другой образец ломоносовской анакреонтики относится уже к самому последнему периоду его творчества и может служить отличным примером поэтического переосмысления традиционных мотивов. Это “Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же”:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою.
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь;
Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь, всё твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.

В последней строке, не имеющей параллелей в греческом стихотворении, мы слышим искреннюю жалобу Ломоносова – утомленного жизнью человека, который взвалил на себя огромные обязательства, чья жизнь проходит в хлопотах. Иногда и этому полному жизни и воли титану хотелось сбросить все желания и заботы и стать “бесплотным”, легким, ко всему равнодушным, как кузнечик, сосущий медвяную росу в травах на обочине петергофской дороги.

Между прочим, именно с этой поры кузнечик и другие насекомые прочно поселились в русской поэзии. Здесь можно вспомнить многое – от державинской “Оды комару” до жука, жужжащего на онегинских страницах, от фетовских пчел до апухтинских мух… Но, конечно, больше всего крохотных тварей заползло и залетело в стихи обэриутов. Что же до кузнечика, его образ стал для российской музы сквозным и традиционным. А все началось с анакреонтического стихотворения Михайлы Васильевича, который, оказывается, иногда был внимателен не только к космическим далям, но и к мелким частностям Натуры.