Ломоносов. Всероссийский человек

С речью Ломоносова не возникло проблем: это был стандартный панегирик императрице. Шумахера только беспокоило, что Ломоносов не доверил переводить свое произведение на латынь Фишеру, а непременно сам (“из тщеславия или по самонадеянности”) хотел составить его латинскую версию. Это привело к задержке из-за занятости Ломоносова. Впрочем, сам Фишер признавал, что Михайло Васильевич “пишет по-латыни несравненно лучше Миллера”.

Между тем Миллер все не предоставлял Академической конференции своей работы. А ведь историк, как ворчливо замечал Шумахер (письмо от 10 августа 1749 года), “выбрал предмет самый скользкий, который не принесет чести Академии, напротив не преминет навлечь на нее упреки и породит ей неприятелей”. Шумахер подозревал, что Миллер сознательно затягивает работу, чтобы на заседании “не осталось времени на рассмотрение ее”. А ведь дата уже была назначена – 6 сентября – в день празднования тезоименитства Елизаветы!

Лишь 23 августа Миллер зачитал свою речь в Академическом собрании. Со слуха академики восприняли ее довольно спокойно; было решено отдать речь в печать. Но Шумахера что-то тревожило. Он распорядился раздать уже отпечатанные экземпляры речи члена Исторического собрания академии для более подробного рассмотрения.

Тему Миллер выбрал и впрямь скользкую – “Происхождение имени и народа Российского”. Начиналась его речь так: “При праздновании такого торжественного дня по Академии Регламенту и по введенному в научных собраниях обыкновению ничего пристойнее быть не кажется, ‹…› предложить о такой материи, которая не только нынешнему торжеству и сему ученому собранию была прилична, но ясным своим содержанием всякому могла бы служить к удовольствию”.

Миллер обещал своим слушателям “представить, как от разных народов произошли ваши предки, которые потом толь тесными союзами соединились, что бывшего между ними прежнего различия никак не осталось”.

Прежде всего, историк не соглашается с мифами о происхождении славян, распространенными в XVI–XVIII веках и отразившимися в “Синопсисе…”. Он не верит, что предки славян – сарматы (что было в эпоху Гизеля почти аксиомой): сарматы – лишь одно из племен скифов, а “греки ‹…› скифами называли всех им недовольно знаемых диких, в невежестве живущих народов, так же как мы татарами называем обычайно всех народов восточных”. Он перебирает и одну за другой отвергает различные гипотезы о происхождении “имени российского”. “Россиян” производили от сарматского племени “роксолан”, от мифического князя Руса, от “рассеяния”, от русых волос, от реки Аракс… Все это кажется Миллеру неубедительным, как и отождествление Москвы с упоминаемым у пророка Иезекииля городом Мосх.

Как же видит Миллер отдаленное прошлое России?

“Россияне в сих землях за пришлецов почитаться должны”. Аборигены – финно-угры, “чудь”. Откуда же взялись нынешние жители? “Прадеды ваши, что ‹…› от славных своих дел в древние времена славянами назывались, которых живших тогда у реки Дуная по летописцам Российским выгнали волохи, то есть римляне”. Оттуда они пришли (не раньше VII века н. э.) на нынешнюю территорию России. Кия, основателя Киева, Миллер, вслед за Байером, считает готским полководцем, утверждения новгородского летописца о том, что Новгород был построен во времена Моисеевы, просто отказывается принимать всерьез.

На новых, чудских землях славяне встретились с другим народом – с теми, кого византийцы назвали “варангами”, а русские источники – “варягами”. Вслед за Байером Миллер отождествляет их с норманнами, викингами, попросту говоря – “шведами”. Это было почти новостью. Ведь в “Синопсисе…” написано, что Рюрик пришел “из пруссов”, а Татищев, не соглашаясь с этим, склонен был считать варягов народом финского корня. Доказательством скандинавского происхождения варягов для Миллера служило имя, которым финны называют шведов – “россалейне”[118] (русских – “венилейне”, немцев – “саксалейне”, себя самих – “суомалейне”). Именно “россалейне” принесли с собой (что, кстати, подтверждается летописью Нестора) “имя российское”.