Ломоносов. Всероссийский человек

Да, Михайло Васильевич любил первенствовать, стремился к власти, к чинам – разумеется, ради интересов просвещения и науки – и не прочь был при этом, общаясь с влиятельными людьми, сделать упор на свое природно-российское происхождение. В чем-то он был прав: приглашенные на несколько лет по контракту иностранные специалисты и вправду не могли ощущать такой же, как сам Ломоносов, связи со страной и государством (для него эти понятия не разделялись), такой же ответственности за “российское просвещение”. Да этого от них и не требовалось. Но так или иначе, за жалованье или из энтузиазма – все делали общее дело. И, вне всякого сомнения, Ломоносов, учившийся в Германии, женатый на немке, в быту чаще разговаривавший по-немецки, чем по-русски, а ученые труды писавший по-латыни, вполне естественно чувствовал себя в космополитическом кругу собратьев по ученым делам.

Но с Миллером была особая история. Из всех академических немцев он был как раз самым обрусевшим. Он не просто формально принял подданство и выучил русский язык. Он говорил о России – “наша страна”, он предъявлял свои права на русское пространство и время. Ревность, которую испытывал к нему Ломоносов, была сродни его ревности к Сумарокову и Тредиаковскому; и – в случае Миллера – к этому соперничеству не мог не примешиваться национальный оттенок.

5

Члены Исторического собрания, прочитав речь Миллера, единогласно признали ее негодной к публикации и публичному произнесению. Чтобы избежать скандала, публичную церемонию перенесли на 25 ноября, годовщину восшествия Елизаветы на престол. Вместо Миллера приказано было подготовить речь “по физической специальности” Рихману и Кратценштейну.

Что заставило академиков вдруг переменить мнение? Оппортунизм, страх, что мысли Миллера могут не понравиться власть имущим? Шумахером, несомненно, двигало только это. Но едва ли мы вправе обвинять всех академиков в беспринципности. Некоторые из них, видимо, впервые задумались над вопросами, которые поставил в своей работе историограф, и предложенные им ответы показались им слишком смелыми.

Миллер не согласился с критикой, более того, он обвинил своих оппонентов в пристрастности и потребовал рассмотрения диссертации всеми профессорами. Но большинство “немцев” предпочло уклониться от участия в скользкой дискуссии. Профессора Рихман, Браун, Каау-Бургаве, Кратценштейн и Гебенштрейт и адъюнкт Клейнфельд “сказали, что российская история до их профессии не касается”. В итоге высказались шестеро – Штрубе де Пирмонт, Ломоносов, Тредиаковский, Фишер, Крашенинников и Попов. Всего рассмотрению диссертации Миллера в сентябре-ноябре 1749 года было посвящено 29 заседаний Академического собрания.

О характере претензий и уровне полемики дает представление отзыв Тредиаковского. Профессор элоквенции сперва разбирает разные версии происхождения слова “росс” (прежде всего, как и следовало от него ожидать, с филологической точки зрения) – в том числе и довольно неожиданные: “можно показать, что имя россиян происходит от немалыя шотландския провинции Росс”. А потом вдруг такое рассуждение: “Некие рождают нас россами, переселяют от Каспийского к Черному морю россами, описывают деяния у нас Россов… Когда ж мы были славянами?.. Но посему мы, как россы, не будем иметь участия в славных делах, от которых деды и прадеды наши названы”.

Главным аргументом становится “природное народам честолюбие”. Это святое чувство диктует Василию Кирилловичу следующее: “Роксолане мне уже и чужими кажутся для того, что они не от того колена, которому надлежит быть весьма древнему в Азии, но от крови не знаю каких варваров”. Заметим: подобный уровень исторического мышления демонстрирует не какой-нибудь самоучка вроде Крекшина, а крупный поэт и ученый, получивший блестящее европейское образование. Интересно, что против самих “норманнских” теорий Миллера Тредиаковский как будто ничего не имеет – возможно, не разобравшись в них как следует. Но на всякий случай он, однако, оговаривается, что “когда я заключил, что Миллерова диссертация есть вероятна… то заключил токмо о ее главном грунте, и не так всеконечно разумею, чтоб ей быть в таком состоянии, чтоб она могла быть опубликована”. Другие возражали Миллеру резче. Их не устраивало и существо работы, и ее слог, композиция и т. д. Здесь, пожалуй, с академиками можно отчасти согласиться: Миллер не был великим стилистом, его русские переводчики (чью работу он сам подробнейшим образом правил) – тоже, и склонность излишне “растекаться мыслию по древу”, несомненно, была ему присуща. Что же касается замечаний по существу, то больше всего их высказал именно Ломоносов.