Таким образом, Ломоносов считает родителей Ивана VI “соотечественниками” Рюрика. Значит, варяги – это германцы? Но германцы – не обязательно норманны. Родина Анны Леопольдовны – Росток, то есть Померания, южный берег Балтийского моря. Именно там помещал Ломоносов в 1749 году родину варягов.
Порою Ломоносов, споря с покойным Байером, не стесняет себя в выражениях. “Последуя своей фантазии, Бейер имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом; так что из Владимира вышел у него Валдамар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч. ‹…› Ежели сии Бейеровы перевертки принять за доказательства, то сие подобным образом заключить можно, что имя Байер[120]
происходит от российского “бурлак”».Вопрос о том, как связаны между собой славянское имя Владимир и германское Waldemar (от
Особенно странен следующий пассаж: “Всего несноснее, что он в таковом своем исступлении или палоумстве опровергает основание, на коем утверждено важное Петра Великого учреждение, то есть орден святого Андрея Первозванного; ибо Бейер то явно отрицает, что Апостол Андрей Первозванный был в земли Российской для проповеди Евангелия. Жаль, что в то время не было такого человека, который поднес бы ему к носу такой химический проницательный состав, от чего он мог бы очнуться”.
Ломоносов, как известно, отнюдь не принадлежал к числу фанатиков-традиционалистов, для которых буква церковного предания священна. Разумеется, он мог опасаться, что малограмотные андреевские кавалеры обидятся на ученого-скептика и что это скажется на положении академии. Но почему бы среди своих, среди академиков так прямо и не сказать – вместо грубой брани в адрес покойного выдающегося ученого? Да и потом, Миллер апостола Андрея вообще не упоминает; он лишь констатирует, что славяне пришли на днепровские земли много позже I века н. э.
Думается, резкость и неадекватность реакции Ломоносова связана в данном случае с присущим ему (и не ему одному в то время) глубоким комплексом национальной неполноценности. Да, Российская империя была сильной, могучей мировой державой. Но у русских почти еще не было своих ученых и писателей, а значит, они не могли сами рассказать миру о своем прошлом и зависели в этом смысле от высокомерных иностранцев. Потому так болезненно воспринималось посягательство скептически настроенного ученого мужа на священные, уходящие в глубь веков национальные предания.
По этой же причине Ломоносову так не нравилось, когда Миллер упоминал лишний раз о чьих бы то ни было победах над славянами или над “Россией” (пусть этим словом обозначается страна, населенная доисторической чудью). Историограф отвечал на это: “Не знаю, какого рода представление об исторических рассуждениях составил себе Ломоносов, если он делает мне такие возражения, каких я, пожалуй, вообще ни от кого не слыхал. Он хочет, чтобы писали о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать, что ему хочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегирической речью?”