Споря с Миллером, Ломоносов настаивает, что имя россиян произошло от роксолан, и филологически обосновывает изменение гласных. “Роксоланская земля в древние времена от Черного Моря до Варяжского и до Ильмень-озера”. Доказательства? Профессор демонстрирует начитанность в произведениях античных и византийских историков. Так, Страбон говорит, что севернее роксалан никто не живет – “далее стужа жить не попускает”. А Ломоносов знал, что стужа попускает человеку жить до самого Ледовитого океана. “После четвертого по Рождестве Христове о роксоланах ничего больше у древних писателей не слышно. А после восьмого веку в девятом, на том же месте, где прежде полагали роксолан, учинился весьма славен народ русский”. Но чем же объясняется четырехвековой перерыв? Во-первых, “времена были варварские и писательми скудно”, во-вторых, “казаре, сошед на южную часть России, у роксолан или россов сообщение с греками отняли”. Звучит вроде бы убедительно, если не знать, что как раз в Византии никакого “варварства” между IV и VIII веками не было и что хазары появились на исторической арене в VII веке, не раньше. К тому же именно в эти века византийские авторы начинают упоминать о славянах.
Рюрика и его братьев Ломоносов считал уроженцами Пруссии – как сказано не только в “Синопсисе…”, но и в некоторых подлинных летописях. Споря уже не столько с Миллером, сколько с его учителем Байером, он опять приводит лингвистический аргумент: “Если бы варяги-русь были языком своим от славян так отменны, какую отмену должен иметь скандинавский, то бы от самих варяжских владетелей, от великого множества пришедшего с ними народа и от армей варяжских, которые от 20 до 30 тысяч простирались, от великой гвардии, каковую после Рюрика и до Ярослава великие князья имели из варягов, должен бы российский язык иметь в себе множество слов скандинавских”. Однако это не так[119]
. Татары, замечает Ломоносов, не держали гарнизонов в русских городах, только присылали баскаков – а сколько слов татарского корня осталось в русской речи? А финно-угорские (“чудские” в терминологии Ломоносова) аборигены Восточной Европы, например пермяки? Они до сих пор сохранили свой язык. Как же могли без следа раствориться варяги? Это возможно только в одном случае: если они говорили на том же (или почти на том же) языке, что и большинство населения. Правда, Байер оспорил мнение, согласно которому пруссы (к XVIII веку уже почти полностью ассимилировавшиеся в немецкоязычной среде) – славяне: их язык, как утверждает немецкий ученый, скорее родствен курляндскому. Но курляндский язык, поправляет Ломоносов, сам происхождения славянского, “так что не токмо большая часть речей, но и склонения и спряжения от славянских весьма мало разнятся”. Истина здесь посередине: балтийские языки (прусский, латышский – “курляндский” и литовский) не славянские, но к славянским близки. Из всех аргументов Ломоносова против норманнской теории этот – лингвистический – был бы самым сильным, если бы пруссы в самом деле были славянами и, главное, если бы именно история норманнов не изобиловала примерами, когда завоеватели в течение нескольких поколений полностью перенимали язык завоеванных, отказываясь от собственного (так было во французской Нормандии и в Сицилии). Впрочем, был приведен еще целый ряд доводов – в основном географо-этимологических – в пользу прусского происхождения основателя первой российской династии.Конечно, ничего не поделать с тем фактом, что первые князья носили скандинавские имена. Но это, говорил Ломоносов, – результат смешанных браков. “Почти все россияне имеют ныне имена греческие или еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи или говорили по-гречески или по-еврейски?” Само имя “варяг” Ломоносов считал не племенным, а указывающим на род занятий (“морской разбой”) и употреблявшимся всеми народами Балтийского моря. Таким образом, известные в византийской истории варанги вполне могли быть скандинавами, а русские варяги – пруссами.
Всегда ли Ломоносов так считал? Трудно сказать. Но еще за восемь лет до полемики с Миллером он размышлял над вопросами происхождения варягов. В первой оде Иоанну Антоновичу в 1741 году он писал: