Ломоносов. Всероссийский человек

Да, Миллер и Ломоносов были эмоциональными людьми, и это наложило отпечаток на их спор. Но сам спор не сводится к личному противостоянию или соперничеству. Академический историограф защищал одну из принципиальных идей Нового времени – идею позитивной науки, стремящейся к беспристрастию и верящей в свое беспристрастие; Ломоносов отстаивал другую, новую для той поры, идею – национального государства, этноса в целом (а не только правящей верхушки, чья языковая и культурная идентификация не имеет принципиального значения) как субъекта истории. Оба они смотрели в будущее – и оба одной ногой стояли в прошлом, в Средних веках.

Спор их стал прелюдией к бесконечному противостоянию норманнистов и антинорманнистов. Дискуссия этих научных школ шла, как известно, по двум направлениям: о происхождении варягов и о той роли, которую они сыграли в формировании Киевской Руси.

В настоящее время археологические раскопки в Старой Ладоге и в других местах однозначно доказали скандинавское присутствие в невских и волховских землях в VIII–X веках. Скандинавские саги тоже свидетельствуют об интенсивных контактах с Русью, “гардарикой”, – правда, эти свидетельства относятся к более позднему времени, к эпохе Владимира и Ярослава.

Еще четверть века назад казалось, что “норманнский вопрос” в его прежней форме снят. Некоторые историки предполагали, что путь варягов-руси в “Гардарику” в самом деле проходил через южный берег Балтики и что среди них были не только скандинавские викинги (хотя последние, конечно, составляли большинство), но также пруссы и полабские славяне. Были разногласия и относительно происхождения слова “Русь” (от слова “руотсалайнен”, от острова Рюген, от реки Рось). Что касается роли варягов в создании государства, здесь позиции расходились существенно: одни ученые (Р. Г. Скрынников, Л. С. Клейн) говорили о “восточной Нормандии”, первоначально создававшейся почти без участия автохтонного населения, другие (А. Н. Сахаров) считали, что у славян к моменту прихода Рюрика уже существовала собственная государственность и речь могла идти в лучшем случае о смене династии.

В начале XXI века, однако, произошло (в работах В. В. Фомина и др.) неожиданное возрождение антинорманнизма в радикальных формах. Спор вновь обострился, приобрел неизбежную публицистическую окраску. И в споре этом вновь всплывают имена Ломоносова и Миллера и их аргументация – как будто двух с половиной столетий не проходило.

Впрочем, истоки Руси (как истоки любой страны и просхождение любого народа – тут мы не уникальны) становились предметом не только ученых изысканий, но пышного мифотворчества. Исследователи-дилетанты XVIII – начала XIX века придумывали самые фантастические теории о древности и величии славян. Екатерина II искала славянский след даже в Америке, упражняясь в этимологии индейских географических названий (“Гватемала – гать малая”). Еще в 1815 году поэт Василий Капнист произнес в “Беседе любителей русского слова” речь, в которой отождествлял славян с древними гиперборейцами, у которых греки позаимствовали всю свою ученость. Когда три года спустя вышел из печати первый том “Истории Государства Российского”, многие были недовольны началом карамзинского труда. Михаил Орлов, будущий декабрист (и будущий муж ломоносовской правнучки), писал: “Желаю, ‹…› чтобы нашелся человек, который, овладев всеми рассказами современных историков, общим соображением преклонил их насильственно к системе нашего древнего величия ‹…›. Ливий сохранил рассказ о божественном происхождении Ромула, Карамзину должно было сохранить таковое же о величии древних славян и россов”. Но Карамзин выбрал иное. Использовав труды Миллера и других въедливых историков-профессионалов, он выстроил для многих поколений русских людей канон национального прошлого, с которым можно сколько угодно спорить, но который невозможно обойти. Он, конечно, создал новую легенду – но легенду на документальной, научной основе.

6

Между тем именно в этом заключалась цель Ломоносова (так и оставшаяся неосуществленной) – и именно поэтому он так горячо ввязывался в споры о русской истории, а в 1753 году, приняв предложение Елизаветы и Шувалова, взялся за огромный, отвлекавший его от других забот труд – “Российскую историю”.