Лондонские сочинители

На следующей неделе в один студеный вечер обоих Айрлендов пригласили в библиотеку при церкви Сент-Милдред, что на Феттер-лейн. Там их радушно встретили доктор Парр и доктор Уорбертон[64] – оба, как положено священникам, в черных одеяниях, с белыми широкими галстуками на груди и белыми манжетами на рукавах, оба в пудреных седых париках.

– Чрезвычайно рад! – сказал доктор Парр.

– Несказанно! – воскликнул доктор Уорбертон.

И оба отвесили изящный поклон.

– Мистер Малоун уже написал обо всем архиепископу.

– Архиепископ очень доволен.

Престарелые церковники так заворожили Уильяма, что он лишь усилием воли отвел глаза и уставился на гравюру в тяжелой черной раме, изображавшую Авраама и Исаака.

– Удостовериться, что наш выдающийся поэт наконец свободен от всех подозрений в приверженности к католицизму, – великая радость.

От обоих святых отцов ощутимо попахивало подгнившими апельсинами.

– Не выпьете ли с нами по рюмочке амонтильядо? – предложил доктор Парр.

– Причем наисушайшего.

Доктор Уорбертон позвонил в крохотный колокольчик; тут же явился чернокожий мальчик, тоже весь в черном, с белыми манжетами и в седом завитом паричке. В руках у него был серебряный поднос с графином и четырьмя рюмками. Доктор Парр разлил херес и предложил тост:

– За божественного Барда.

Осушив рюмку, Сэмюэл Айрленд вынул из портфеля бумагу, которую неделю назад ликующий Уильям торжественно принес домой.

– Вы разбираете средневековую скоропись, сэр?

– Я с ней имею дело всю жизнь.

– Тогда она не вызовет у вас трудностей.

Доктор Парр взял пергамент и передал его коллеге.

Доктор Уорбертон с явным удовольствием нацепил на нос очки и начал читать вслух:

– Прости нам, Господи, все грехи наши и сохрани нас, как ту птаху сладкогласную, что, распростерши крыла, выводит малых деток своих, а потом вьется над ними, дабы сохранить их и уберечь… Что это за слово?

Он передал бумагу доктору Парру.

– От беды, Уорбертон.

– …дабы сохранить их и уберечь от беды. Спаси и сохрани душу короля Джеймса, тобою на престол возведенного. Отлично, Парр! Он перешел в нашу веру, в нашу англиканскую Церковь. Обратите внимание на образ птицы.

Уильям отошел к окну и посмотрел вниз, на Феттер-лейн. На стене, под вязом, виднелась доска со словами: «Здесь был остановлен Великий лондонский пожар».[65]

В зале библиотеки, между окном и стеллажами, висел гобелен, изображавший сцену из Нового Завета: Иисус с первосвященниками во храме. Из полотна выбилось несколько ниток; повинуясь безотчетному порыву, Уильям выдернул их, сунул в карман и обернулся. Наблюдавший за ним чернокожий слуга с улыбкой покачал головой. Поскольку остальные были поглощены завещанием Шекспира, Уильям подошел к негритенку:

– На память взял, – объяснил он мальчику.

Огромные, влажные глаза испуганно смотрели на Уильяма снизу вверх – будто сквозь слой воды.

– Ко мне это касательства не имеет, сэр.

Уильям был поражен его безупречным английским. Возможно, ребенок родился в Англии. Прежде Уильяму всего раз довелось встретить негра: тот подметал мостовую на перекрестке возле Лондонского камня,[66] но разговаривать, судя по всему, не умел вообще.

– Давно ты тут работаешь?

– С раннего детства, сэр. Меня привезли из-за океана и здесь выкупили.

Уильям не очень понял, что значит «выкупили»; ясно было одно: мальчик толкует о чем-то связанном с долгом или покупкой. Впрочем, не исключено, что он говорил о купели, в которой его крестили.

* * *

Элис, мать маленького Джозефа, привела его на судно, отплывавшее с Барбадоса с грузом сахарного тростника. Незадолго до того Элис стала любовницей капитана и вымолила у него разрешение взять с собой в Англию ее малолетнего сына. Джозефу тогда было шесть лет от роду. По прибытии в Лондон капитан отвел мать с сыном на Уоппинг-Хай-стрит, к протестантскому миссионерскому приюту для моряков, и приказал ждать там его возвращения. Они просидели на ступеньках миссии всю ночь. Наутро Элис велела Джозефу дожидаться капитана, а сама пошла раздобыть еды. Больше она не вернулась. Во всяком случае, не вернулась в течение семи часов, а через семь часов у входа появилась Ханна Карлайл и обнаружила чернокожего малыша, клубочком свернувшегося у входа в миссию. «Господь всемилостивый, что это?» – изумленно спросила Ханна, ни к кому конкретно не обращаясь. Мальчик изъяснялся только на родном наречии, и Ханна не поняла ни слова из того, что он лопотал. «Помилуй тебя Господь за твой варварский язык, – сказала она. – Кожа у тебя черная, но душа бела как снег.[67] И послан ты сюда не случайно».