Лонжа

Просека выходила на лесную дорогу, такую же просеку, но вдвое шире. На перекрестке низким желтым огнем горел броневик, черный чад поднимался к темнеющему небу. Рядом два трупа в форме, чуть дальше еще один, тоже в форме, но командирской. А дальше трупы лежали прямо на дороге, не меньше десятка. Трое погибли в кювете, возле разбитого взрывом гранаты пулемета.

Темнота уже накрыла лес, и убитые на дороге казались одного цвета – серого. Черной была кровь.

Небритые деловито обшаривали мертвецов. Принесли и положили на землю пробитую пулей командирскую сумку.

– Вашего убили, – сообщил фельдфебель, кивая в сторону дальнего кювета. – Попрощайтесь, если хотите. Хоронить не будем, некогда.

Подошли, постояли несколько долгих тяжелых секунд. Дезертир Бомба лежал лицом в придорожную пыль. Карабин и вещевой ранец рядом, словно напоказ.

– Взво-од, стройся!

– А если прямо сейчас, в разные стороны? – выдохнул кто-то. Ему не ответили.

– Внимание! Приготовиться к марш-броску. Командирам отделений проверить наличие личного состава, оружие и снаряжение. Новички! Вам – приготовить и предъявить имеющиеся при вас бумаги, письма и документы…

Лонжа расстегнул нагрудный карман польского мундира. Наверняка у того, кто лежит возле кювета, все бумаги на месте. Польский язык, польские печати…

Никаких тайн уже не осталось. Два года назад умер маршал Пилсудский, твердой рукой правивший Польской республикой. Его преемники, люди калибром много меньше, приняли трудное наследство. На западе Гитлер, на востоке Сталин. И немцы, и русские на словах обещали соблюдать все подписанные соглашения, но Рейх уже фактически наложил лапу на «нейтральный» Данциг, а Советский Союз не мог забыть поражение 1920 года. Единственной надеждой оставалась союзная Франция, но Париж менее всего хотел воевать, тем более ради живущих на краю Европы «панов зацных».

За последний год отношения с СССР обострились до предела. По всему Союзу арестовывали поляков: НКВД разоблачил очередной «националистический военный заговор». А Польша, почти не таясь, подкармливала мечтающих о реванше и мести эмигрантов.

Бои в Вайсрутении – Советской Белоруссии – начались в самый разгар многолетней вражды.

– Взво-од! Слушай мою команду! В колонну по одному!.. Бего-о-ом, марш!..

4

Ключи в сумочке молчали, прóклятая дедова кровь спала, черные крылья мельниц замерли, прервав свой вечный ход под небом-циферблатом. Перед нею – самая обычная дверь, белая с бронзовым номером посередине и фигурной ручкой. Крыло «люкс», сердце игрушки-«фукурумы». Ничего сложного, надо лишь постучать, дождаться ответа, войти – и получить по полной. С тем, что рассчитают, Мод уже смирилась, но оставалась проза – деньги для ее спутников. Потому и пришла, переломив себя, иначе бы просто позвонила по телефону.

…Пудреница, зеркальце, помада. Несколько решительных мазков поверх красного пятна. Губы… Узел волос на затылке…

Покрытое гладкой белой краской дерево не отозвалось на первый стук. Девушка закусила губу и ударила костяшками пальцев, что есть силы, до боли в локте.

– Заходите, мадемуазель!

Светлый пиджак, верхняя пуговица рубашки расстегнута, в нагрудном кармане – две визитные карточки, темные волосы так и просят гребешка… Мсье Стиль, куратор-работодатель, профессор Мориарти с двумя паспортами, знаток и ценитель романтика Теодора Жерико.

– Здравствуйте, шеф!

Не слишком юная швабра в темном пиджаке и светло-серой юбке перешагнула порог номера «люкс», не чувствуя почти ничего. Речь отрепетировала заранее, очень короткую, чтобы не сбиться.

Два шага вперед, к письменному столу, взгляд – мимо его плеча, прямо в приоткрытое окно.

– Все документы по нашей поездке пришлю вечером, шеф. Большая просьба: заплатите моим помощникам, мсье Бонису и мсье Кампо. Эти люди рисковали жизнью. Понимаю, что из-за моей ошибки, но сами они ни в чем не виноваты…

Темные глаза взглянули странно, еле заметно дрогнули складки у губ.

– Это все?

– Нет! – выдохнула эксперт Шапталь. – Вы говорили о доверии, шеф, о том, что выставка нужна Франции. Там, на Клеменции, поддерживают Гитлера. Я думала, что вы просто воруете и подделываете картины, а оказывается это действительно политика! Я буду молчать, и вы наверняка знаете почему. Считайте, что вы победили. И… Я не хочу вас больше видеть, шеф!

В висках гулко стучала кровь, пальцы подернулись льдом, лишь губы продолжали жить своей жизнью.

– И я вас больше не люблю!

Острые крылья мельниц дрогнули, осыпаясь осенней листвой. Небо-циферблат померкло, ключи в сумочке умерли, став обычным холодным металлом.

Не слишком молодой мужчина в расстегнутом пиджаке стер с лица улыбку, самую удачную из его коллекции, «домашнюю», искреннюю, поглядел прямо в глаза.

– Даже так… Боюсь, вы сейчас ничего не услышите, мадемуазель Шапталь. В такие минуты человек слушает лишь самого себя. У меня нет даже шанса. Жаль…

Сгорбился, сразу став ниже ростом, отвернулся.