Лонжа

– Это вы о чем, фройляйн? Погодите, брат перед тем, как убежать, что-то сказал по поводу выставки. Ах, да! Живопись сумасшедших, эксперт – прямиком из психиатрической клиники, куратор – нацистский агент. Я его, между прочим, предупреждал. Петер Вандаль – хороший знакомый нынешнего министра пропаганды Рудольфа Гесса, еще с начала 20-х. Не удивлюсь, если окажется, что вся ваша выставка – инициатива лично Адольфа Гитлера. Фюрер, как известно, художник в душе.

– Нацистский агент, – не думая повторила Мод. – Петер Вандаль.

Харальд пожал плечами:

– Никто еще не провел точную границу между разведкой и тайной полицией. У меня есть подозрения, на кого он действительно работает, но тут мы вступаем в дебри. Едва ли вы слыхали о банках Лихтенштейна и о бюро Кинтанильи.

Мод прикрыла глаза, вспоминая. О чем-то подобном говорил и красавчик Арман.

«Глава Дома Лихтенштейнов, вторая линия кредитов, „Структура“, дорога в Монсальват – и Планета Зеленого Солнца…»

– Спасибо, Харальд. Кажется, начинаю что-то понимать.

* * *

Третий этаж, звонок слева от двери, немолодая, скромно одетая женщина на пороге.

– Добрый день, мадам! Мне нужен Ростислав Колчак.

Последнее дело…

– …Невероятно! Мадемуазель Шапталь, я как раз собирался завтра к вам ехать. Друзья дали адрес…

– Мы уже встречались, мсье Колчак. У меня осталась пометка в записной книжке, там же адрес фотоателье. Но я ничего не помню об этом. И судя по всему, вы тоже.

Рисунки, исчезнувшие без следа, Мод вспомнить так и не смогла и очень огорчилась.

– Фотоателье… Сходится. Хороший знакомый моего покойного отца недавно напомнил мне о нескольких фотографиях и рукописи, которые я отдал ему на хранение. Но сам я об этом ничего не знаю, совершенно ничего!.. Может, и в самом деле забыл? Но почему? Как такое вообще может быть? А документы оказались очень любопытными, особенно снимки. Вы – эксперт по живописи и частный детектив…

– К сожалению, уже в прошлом. Но вашим делом все-таки займусь.

Всю жизнь Матильда Верлен пыталась жить по чужим правилам. Настало время придумать свои собственные – и следовать только им.

4

Зрителей пришло не слишком много, и зал оказался заполнен хорошо если наполовину. Летние концерты, даже в столице, редко проходят с аншлагом. Этот, правда, особенный, во втором отделении должна петь сама Марикка Рёкк, бесподобная и неповторимая. К ее выступлению, после перерыва, все и придут, пока же под сводами Драматического театра, что на Жандарменмаркт, просторно. Лонжа невольно посочувствовал тем, кому пришлось выходить на сцену. Невелика радость – служить довеском к славе залетной венгерской дивы. Сам он сидел в третьем ряду, кресла слева и справа пустовали, и он пристроил на одном из них купленный в маленьком цветочном магазинчике букет белых орхидей.

На сцене двое, похожие словно близнецы, танцевали степ, истово, в лучших традициях Голливуда, вбивая каблуки в деревянный пол. Костюмы в полоску, шляпы сдвинуты на левое ухо, в руках – легкие тросточки. Покойный рейхсминистр Геббельс старательно выкорчевывал с эстрады все чуждое, не имеющее национальных традиций, но после его смерти правила несколько смягчились. По слухам, Рудольф Гесс собирался разрешить даже джаз, естественно, чисто немецкий и под иным, не столь одиозным, названием. Приумолкли и юмористы, начисто забыв о тупости недалеких «амис». Танцоры на сцене выстукивали каблуками ритм новой эпохи.

Хлопали больше из вежливости. Отделение подходило к концу, курильщики уже посматривали в сторону выхода, все прочие же предвкушали близкое явление великой Марикки. Лощеный конферансье, прекрасно это понимая, объявил следующий номер так, словно извинялся за досадную оплошность. Тоже певица, но совершенно неизвестная, и песня с незнакомым названием, и композитор не из первой десятки.

Кто-то все же зааплодировал не иначе из сочувствия к той, чья песня заранее казалась лишней и ненужной. Вспыхнули софиты, белый огонь высветил узкий круг на пустой сцене. Оркестр взял первую ноту, и певица выступила из темноты. Скромное серое платье, короткая стрижка, белые огоньки ожерелья на тонкой шее.

Лонжа облегченно вздохнул. Она! Пусть имя другое, и лицо не сразу узнать под гримом…

Узнал!

Девушка в сером платье повернулась к залу, взглянула, но не на сидевших в креслах, куда-то поверх голов.

Перед казармой
У больших ворот
Фонарь во мраке светит,
Светит круглый год.
Словно свеча любви горя,
Стояли мы у фонаря
С тобой, Лили Марлен…

Легкий шелест, круживший по залу, стих. Люди слушали, хотя пока что ничего необычного в песне не было. Разве что слово «казарма», его не часто встретишь на вычищенной до белых костей берлинской сцене.

Обе наши тени
Слились тогда в одну,
Обнявшись, мы застыли
У любви в плену.
Каждый прохожий знал про нас,
Что мы вдвоем в последний раз,
С тобой, Лили Марлен.