Лорд и егерь

«Гораздо хуже, по-моему, убедить себя, как ты, в том, что знаешь, кто ты есть на самом деле, а потом обвинять всех и каждого в ложном истолковании твоей личности. У нас был один такой, в палате. Воображал себя Иисусом Христом. Украл из Третьяковки икону с ликом Господним, просидел перед ним неделю, а потом отнес в районную милицию: плохой, говорит, художник, никакого со мной портретного сходства».

«Это не твоя история», — сказал Феликс. «Эта история из жизни ЛТПБ в 50-х годах. Ты эту историю украл у Мигулина. Он ее, кстати, рассказывал в тот вечер…» — Феликс запнулся: «в тот московский вечер, когда ты опоздал на собственный день рождения, у меня на квартире, когда обыск был, а потом тебя забрали с милицией, в тот год, когда была засуха и холера, как сейчас, помнишь?»

Но Виктор не успел ответить. В комнату вместе с Каштанкой вступил Эдвард-Эдмунд, «Князь Мышкин». Это был впечатляющий выход к рампе. Он остановился в центре комнаты и оглядел присутствующих тем моргающим, слегка близоруким взглядом, каким монарх в эпоху кризисов и революций оглядывает членов своего правительства. Все забыли про Феликса с Виктором и устремили взор на нового протагониста все той же драмы.

Пока Каштанка, виляя хвостом, обнюхивала углы, Князь, не обращая ни на кого внимания, открыл стенной шкаф, где была устроена вешалка, и стал рыться в куртках и одежде с систематичностью полицейского досмотра. Покончив с летней одеждой в шкафу, он стал трясти, прочесывать и выворачивать карманы накидок и летних курток гостей в куче брошенных в коридоре вещей. Зазвенела рассыпавшаяся по полу мелочь. Он уже напоминал старьевщика, тряпичника, фанатичного коллекционера курьезов. Все присутствующие притихли, наблюдая его передвижение по квартире. Неожиданно он застыл посреди гостиной, потом стукнул себя кулаком по лбу, и лицо его просияло в улыбке. Развернувшись, он направился к креслу, где сидел Карваланов, и, не сказав ему ни слова, стал шарить по карманам карвалановской летней куртки, висевшей на спинке кресла. Из-за того, что в кресле сидел Карваланов, рыться в куртке было неудобно, и, видимо, поэтому Эдвард-Эдмунд надел куртку на себя и уже с повторной тщательностью стал шарить по карманам.

«Отдайте мне мою куртку», — вскочил с кресла Карваланов.

«Через мгновение вы получите обратно свою диссидентскую шкуру, дражайший Карваланов», — сказал Эдвард-Эдмунд, выворачивая карманы карвалановской летней куртки. «Вначале мне показалось, что я запрятал свою порцию рая на земле в иерусалимских одеждах дражайшего Феликса: Ближний Восток — родина гашиша, сионизм, как всякая религия, есть опиум для народа».

Бормоча все это, он засунул пальцы во внутренний кармашек куртки и с улыбкой победителя вытащил оттуда небольшой пакетик.

«Но потом я догадался, что того же мнения будет придерживаться и полиция, и поэтому решил разместить этот кусочек земного блаженства в диссидентской куртке — символ морального ригоризма, бескомпромиссности и незапятнанности… Как я мог забыть!»

«Чего вы там засунули в мой карман?» Виктор был в явном шоке от услышанного. «Вы что, хотите сказать, что все это время я таскал эту дрянь у себя в кармане?!» Он вскочил с дивана и стал вышагивать по комнате, как по тюремной камере, туда и обратно, туда и обратно. «Мне, видимо, придется подыскать политическое убежище подальше от здешних мест».

Однако на его слова мало кто обратил внимание — все следили за тем, что же обнаружил в кармашке Эдвард-Эдмунд.

С мальчишеским полувздохом-полувсхлипом радости он трясущимися пальцами извлек из накладного кармашка сбоку куртки миниатюрный сверток. В комке бумаги оказался кубик темной смолы. Устроившись в углу, Эдвард-Эдмунд, как сибирский шаман, стал колдовать над этим кубиком: обжигал его зажженными спичками, отслаивая его по кусочкам, по крошкам перочинным ножичком. Потом смешал эти крошки с ниточками пахучего табака из жестяной коробки. Достал из внутреннего кармана камзола курительную трубку с длиннющим мундштуком. Тщательно набил трубку смесью табака и гашиша. Склонился над трубкой с зажженной спичкой, как будто отгораживаясь от всего мира, разжигая и распаляя ее посасываниями и снова подпаляя огоньком очередной спички. Из трубки наконец пополз завиток дыма. Эдвард-Эдмунд присосался к мундштуку и от коротких мощных затяжек перешел на один бесконечный вдох: это был цирковой номер на самый длинный и затянувшийся, как дурной роман, трубочный засос — воздух втягивался со свистом, брови Эдварда-Эдмунда соединились над переносицей в напряженной концентрации, челюсти были сжаты вокруг мундштука волевым усилием, а лоб наморщился думами о трудностях на пути к победному миражу. Наконец он отклонился спиной к стене, черты лица его разгладились, и глаза, затуманившись, избавились от болезненного блеска.

Сладковатый дурманящий запах гашиша стал распространяться по комнате, и на мгновение показалось, что все присутствующие стали вести себя так, как будто тоже накурились.