Кроме того, он упомянул какого-то «мужика с верблюдом»…
То есть это должно быть что-то постоянное, привязанное к определенному месту, как… как памятник.
И тут я почти что вспомнила и вышла в коридор, но этот отвратительный тип Генка выхватил телефон у меня из рук. Потому что через проходную как раз шел мой шеф.
– Здравствуйте, Андрей Яковлевич! – радостно приветствовала я его.
Если вы думаете, что шеф обрадовался встрече со мной, то вы глубоко ошибаетесь. Напротив, при виде меня лицо у него скривилось, как будто он съел целый лимон. Причем не по собственной воле, а лимон этот впихнули в него насильно.
Шеф отвернулся, даже не ответив на мое приветствие, и прошел через вертушку. Что ж, я не обиделась и проскочила за ним, чтобы не ждать потом лифта, отмахнувшись от Генки, который бухтел что-то по поводу вечера – потом, потом, не при начальстве.
Лифт, однако, уже ушел, шеф не стал меня ждать. Отвратительные все-таки у него манеры!
Зато, пока я поднималась по лестнице, я вспомнила кое-что про верблюда.
Папа как-то водил меня гулять в Александровский сад, тот, что возле Адмиралтейства. Мне в этом саду, вообще говоря, не понравилось, там не было ни качелей, ни каруселей, но я так рада была, что гуляла с папой, что не показала свое разочарование.
Папа показывал мне памятники и статуи, говорил, кто на них изображен, но я впускала его слова в одно ухо и выпускала в другое. Эти взрослые дядьки меня не интересовали.
Пока мы не подошли к очередному памятнику.
– А это, – проговорил папа, – памятник знаменитому путешественнику Пржевальскому. В честь его названа дикая лошадь – лошадь Пржевальского…
Это был вообще ненастоящий памятник.
На настоящем должен быть целый человек, может быть, даже на лошади, а тут на большом камне, похожем на скалу, была установлена только его голова.
Человек, правда, был красивый, с пышными усами, но все же…
И тут я увидела, что внизу около скалы лежал задумчивый каменный верблюд.
Вот этот верблюд был просто замечательный, у него была грустная выразительная морда, на горбатой спине громоздились тяжелые тюки с поклажей…
Я поняла, почему он грустит: скучает по своей далекой родине, по пустыням…
Я подошла к верблюду, погладила его по морде и тихонько прошептала на ухо:
– Не грусти, я вырасту и отведу тебя домой! Только ты про это никому не рассказывай, ладно?
Потом повернулась к папе и сказала:
– Папа, ты, наверное, перепутал!
– Что перепутал, Лисенок?
– Ты сказал, что это лошадь, но это же верблюд! Это верблюд Пр… Про… Приживальского!
Папа почему-то засмеялся тогда и смеялся долго, так что слезы потекли. Эх папа, папа!.. Как же много мы с тобой не успели! Ты никогда не брал меня на ночную рыбалку, говорил, что я слишком мала. Мы не гуляли с тобой белыми ночами по городу, мама была против, говорила, что ребенок устанет и что тогда делать…
И на море мы ездили всего один раз, и в шахматы только начали играть (мне, правда, не слишком нравились шахматы, но зато мы делали это только вдвоем). И велосипед, ты не купил мне настоящий взрослый велосипед и не приходил на соревнования по фигурному катанию на коньках (прозанималась всего полтора года, потом мать забрала меня, потому что мы переехали).
– Алиска, ты чего тут стоишь? – Лизавета выглянула из двери нашего офиса.
Я отвернулась, стараясь руками вытереть слезы.
– Ой, у тебя и правда зуб болел, а мы думали, что ты все врешь! – удивилась Лизавета.
– Никто не верит… – всхлипнула я, – и больничный не дали.
Мы вошли в офис, Лизавета отогнала от меня любопытных сотрудников, так что я смогла спокойно подумать, пока она бегала за водой.
Насчет верблюда.
Во всяком случае, памятник Пржевальскому – это единственный в нашем городе памятник, на котором присутствует верблюд. Чем не мужик с верблюдом? Наверняка именно возле этого памятника мой неизвестный собеседник назначил встречу с мертвецом…