Лошадь над городом

Он встал и двинулся следом за вдовой, но на этот раз как-то сложно, в обход стола, мимо серванта, на котором заметил какой-то конверт. Проходя мимо, Пухов взглянул на него. Конверт был адресован З. И. Степияк. Обратного адреса не было. Почерк — торопливый, злой, колючий — Пухов запомнил.

Вернувшись на службу, он постоял у окна, что означало крайнюю степень задумчивости, и произнес только одно слово: «Та-ак...»

Было над чем поломать голову, было отчего загрустить, и оттого, сев, вновь принялся он рисовать в задумчивости на казенной бумаге, подвернувшейся ему под руку. Правда, на этот раз не дерево, а черта. А рисовать не следовало, потому что бумага была со штампом и исходящим номером, и говорилось в ней, что паратовское управление недовольно задержкой с расследованием дела о загадочном убийстве завхоза Степняка.

Нарисовав удлиненное тело с головой и тремя рогами, Павел Илларионович пририсовал к нему длинный хвост и начал задумчиво изображать на конце его кисточку, но тут зазвонил телефон и дрожащий голос Степана Петровича Матушкина произнес:

— Павел, не спрашивай у меня ничего. Ты должен немедленно приехать. Сюда, ко мне, в музей. Я ничего не могу понять — происходит что-то дикое. Скорее. Жду!

— У меня дела, — с неудовольствием ответил озадаченный Пухов, который никогда еще не слышал от своего друга ничего подобного. — Что у тебя стряслось ты можешь хоть намекнуть?

— Не могу. Не поверишь. Посчитаешь за сумасшедшего и вызовешь «скорую помощь». Слышишь — я жду!

Трубка панически запела, и Павел Илларионович в полном недоумении положил ее. Он собирался побывать сегодня еще в Управлении бытового обслуживания, которому подчинялись все посошанские бани и где ему могли, вероятно, многое рассказать о покойном Степняке.

«Что там у него стряслось?» — подумал он про Матушкина.

Казенную бумагу с чертом он спрятал в сейф.

В ожидании приезда начальника милиции Степан Петрович нетерпеливо расхаживал по коридору. Время времени он судорожно отводил пальцем обшлаг рукава и смотрел на простенькие часы Угличского завода без электронных, похожих на бледных насекомых цифр, с обычными дедовскими стрелками, тер лоб и снова принимался мерить шагами пространство от двери до кабинета. До сих пор знал себя Степан Петрович как человека уравновешенного. Никогда не впадал он в панику во время балансовых комиссий, когда строго спрашивают за каждый купленный резиновый коврик и не прощают поздно списанных ватников, ни во время заседаний в отделе культуры, где интересуются уже не ватниками и не ковриками, а такой неуловимой субстанцией, как любовь к родному городу, причем и эту любовь почему-то норовят спросить с тебя тоже в рублях с копейками.

Свой город Степан Петрович любил. Это его стараниями заштатный посошанский музей превратился в достопримечательность, внесенную даже в проспекты, издаваемые для иностранных туристов. Сплошным потоком теперь вливались посетители в его гостеприимно распахнутые узкие двери, замирали ткачихи из Иванова и парижские модельерши, камчатские звероводы и миллионеры средней руки из Лас-Вегаса перед каменными скифскими бабами, кукурузными початками молочно-восковой спелости в витрине «Наше поле» и перед картиной «Дочь судьи Кеведо» кисти знаменитого испанского мастера, чудом попавшей в прошлом веке в эти степные, далекие и от Мадрида и от Севильи места.

И надо же было случиться такому! Голова кругом...

Но вот раздались и долгожданный визг автомобиля, и звонок в дверь. Бросился ко входу Степан Петрович, вцепился в руку вошедшего Пухова и потащил того через коридор, через первый зал, где стояли скульптуры русских ратников и половецких воинов, висели картины с изображением знатных новоканальцев и лежали в витринах пластмассовые игрушки, выпускаемые местной фабрикой, через второй зал, где были собраны бессловесные обитатели посошанской степи: стоял на задних лапках байбак, подкрадывалась к нему рыжая мелкокостная лиса, а под потолком парили сокол-щеглок, пустельга и огромный рыжеперый с белым хвостом орлан. Через еще один коридорчик, запасную дверь настежь, и во двор, а там, пересекая его, бегом к сараю.

Давно стоял здесь этот странный сарай, давно построил Матушкин рядом с ним два новых, давно следовало бы разобрать его и сжечь — не доходили руки. И сваливали в него все ненужное и списанное — хлам, который музею ни к чему, а выбросить жалко... Около двери сарая остановился на секунду Степан Петрович, выпустил руку своего невозмутимого товарища, решительным ударом сбил открытый — едва накинута дужка — замок и, распахнув дверь, зловещим шепотом сказал:

— Вот!