Лошадь над городом

— Вольный Дон стоит, станицы стоят, а вот курени не все целы. — Помолчал. — Воеводе из Москвы от царя лист за листом идут. Сказывается в них возвернуть всех гулебщиков, кроме как на турчина под Азов ватагами не ходить, городки на реках не шевелить, струги царские да персидские да улусы мирных татар не трогать. А за то, што летом опять гулебщики много воровства против государя сделали, послал царь на Дон стрельцов. Стрельцов да солдат малыми отрядами, у каждого лист, который на круге читать велено. В листе имена тех воров, на кого Москва давно слово имеет. Тех воров велено имать и сечь, а хаты их палить.

Затихли казаки.

— А как старшина? Как атаманы наши?

— Што атаманы... И старшина соберется, молчить. Што им? Своя рубаха телу ближе. Против Москвы не пойдешь. У царя войско. Говорят, против немирных татар опять собирает. Так что послали атаманы меня и к вам.

Кончил гонец, нет песни, задушил он ее лихой вестью, притихли казаки, только вода за бортом плещет, шевелит скрипучую сходню.

Рядом с гонцом Тимоха Рыжий, наклонился, плечом толкнул:

— А как там моя? Одной с тремя. Небось с ног сбилась?

Потянулся гонец к кувшину с брагой, достал, налил полный ковш, выдул его.

— Крепись, Тимоха. Нет твоего куреня. И корня твоего нет. Вот и весь сказ.

Сказал и поднялся. Знак ему атаман сделал, вниз на вторую палубу уйти, что-то секретное выведать хочет. Пошли вниз.

Как сидел Рыжий, так и остался сидеть, камнем налились плечи, брякнула сабля, сама из-под запояски выпала. Тихо-тихо возникла песня. То ли казаки снова в голос запели, то ли отскочила она от дальнего берега, назад к стругу вернулась.

День, а черна вода. В ней, как слепой глаз, — солнце.

В полдень высоко солнце, на курганах затих сусличий пересвист, попрятались байбаки, зайцы. Не шел, уже еле тащил ноги Тимофей. С бугра глянул — внизу станица как на ладони, курени наперечет. Глазом повел, сердце оборвалось, на том месте, где белела хата, черное угольное пятно...

Брел станицей, отступали, дорогу давали встречные. В куренях ставни закрывались, за широкими щелями между досок — женские широко открытые в страхе глаза: а ну, что будет?

Вот и стоит он посреди пепелища, черные саманные стены: соломенная крыша, когда рушилась, все пеплом, сажей завалила.

Веет с Дона ветерок, тянет гарью, ест уголь глаза. Оперся казак на саблю, сел на груду битых, колотых, обожженных огнем кирпичей — тех, что были печкой, — как упал.

Да, погулял ты, казак, вволю, походил гулебщиком, и Гилян и Туретчину видел, мыл ноги и в воде днепровской и волжской, до самого Терека долетал соколом. А когда вперед смотрел, видел всегда рядом с собою троих рослых соколят, и к сабле и к пистолету способных. Идешь ты по станице, следом три молодца один краше другого. Ты пьешь — и они пьют. Ты челн к морю правишь — они гребут, скрипят уключины... Этот скрип сердце теперь и дерет.

Не скрип — женский крик. Выбежала из соседнего куреня знакомая баба, тащится, боится, лицо руками закрыла, голосит. Дошла, упала в пепел, ноги Тимофеевы обняла. )

— Не голоси, женка, — прохрипел, за плечо тронул. — Чуешь, Макеевна? Сам бы смерти рад... Скажи лучше как было.

— Ой, сокол, страх и рассказывать. Как вытерпишь, если правду сгутарю?

— Вытерплю...

— Отвернусь я, штоб лика твоего не видеть.

Молча слушал Тимофей, ни слова не проронил. Одно спросил:

— А как Марью кончали видел кто?

— Нет, не видал. Надругались над ней, видно, аспиды да тело потом в реку и бросили. Тело-то видели. Плыло. Рубаха порвана, так лентами за ней, бают, и текла. Рубаха у ей желтая, такая приметная. Ничего, видать, другого не дали одеть ей.

— А дети, дети где?

— Не говори, сокол. И это страх сказать. У меня и все мертвые спрятаны.

— Где?? — Казак почернел с лица, приподнялся, как волк оскалился, встал над бабою.

— Ахти мне — знала я, што ты придешь. Закопала в садку у себя. Как в мешок убиенных поклали, так в мешку и закопала.

— Неси сюда.

— Тороплюсь, тороплюсь... Да знаешь ли ты, сокол, что стрельцы в станице? Как про тебя слух пройдет, сразу прибегут, душегубы.

— Ништо. Живым не дамся. Идем, копать помогу.

— Нельзя тебе ко мне, стрельцы придут. Пожалей старую. Сама справлюсь.

Страшным слепым оком глядело солнце на посыпанную пеплом станицу, жгло. В небе появилась точка, приблизилась, повисла. Кругами начала снижаться коричневая белохвостая птица, холодом пахнуло от ее крыльев на Тимофея. Прошумело, крепкие когти ухватились за рукав вяленого кафтана, тяжело сел молодой орлан, потоптался на руке, привычно замер. Сидит коричневая птица, ждет, когда хозяин накроет ей глаза колпаком.

Прикрыл Тимофей птице глаза рукой. Вот и несет баба от куреня страшный груз. Мешок. В нем вся жизнь и вся смерть его.