Лошадь над городом

Еле поднял Тимоха. Тяжел, ох как тяжел! На одном плече птица сидит, другое плечо оттягивает мешок, поставил его в пепел, снял шапку, поклонился пепелищу пошел. За курени, за станицу, степью к самому большому кургану, что стоит над станицей с незапамятного времени. Сел на вершине, мешок у ног положил, из сумки дорожной кувшин, узкогорлый белый, на Тереке добытый, достал, потряс. Есть на донышке! Из узкого горла густого заморского вина глоток сделал. За упокой!..

Пока сидел — день прошел.

Далеко с кургана видно, белеют в закатном красном пламени станичные курени. Но вот от крайнего отделились, двинулись в степь черные мураши — люди. Сверкнули над их головами белые искры — топорики. Стрельцы с бердышами. Вытянулись муравьи в цепочку, покачалась цепочка, выбрала дорогу. К кургану идут.

Встал казак, молча поднял мешок, по боку кургана на другую сторону спустился, нашел лаз, что давно лихие люди в боку царского холма вырыли, где ребенком играл, полез в него. До середины долез, — сыро. Земля за ворот, под ногами шипит, должно быть, змеи. Мыши в стороны разбегаются. На самой середине лаза положил мешок, рядом серебряный терский острогорлый кувшин бросил. Не довелось сыновьям с батькой вина из него пить! Другим концом хода вылез, землю из-за ворота вытряхнул, рукой тронул запояску — пистолет, сабля на месте. По степи уже синие сумерки ползут. На вершине кургана, стрелецкий говор слышен. В густую траву, в колючий кустарник нырнул казак и растаял, пропал. Словно и не было его. Только погодя, когда стрельцы по всему кургану рассыпались, из кустов вылетела огромная коричневая птица. Круто пошла вверх.

Великая и вечная степь!

Век за веком мертвая, сухая стояла ты в конце зимы. Сдул ветер с неровной, взгорбленной холмами, прорезанной оврагами земли снег, обнажил зажившие раны-трещины. Разорвали морозы землю, спуталась, полегла рыжая трава, почернели, опустили ветки на склонах оврагов кусты.

В марте начинало пригревать, чернели, становились льдистыми, ноздреватыми снежники, из-под них выбивались, начинали бормотать прозрачные ручейки. К полудню громоздились над режущей степью великой рекой облачные кучи, растаяв, не пролившись, уходили.

И наконец, бывало, громыхнет однажды, прольется на рыжую растрескавшуюся землю первый дождь. И сразу зазеленеют, легкой многоцветной паутиной покроются холмы, выстрелят розовыми почками кусты, побегут по склонам ручейки подорожников и полыни. Нагреет солнце камни, на осыпках пробьются, поднимут голову крестовники, и первым бледным цветом откликнется на тепло мелкая травка — тимьян.

Потом в апреле, буйно колыхаясь, текла ты — вся зеленая. Вставали, пробив дерн, типчак и ковыли, вперегонку с ними шли в рост костер и житняк. Торопились травы, чуяли, как горячее становится с каждым днем солнце, вот-вот начнет беспощадно выжигать, желтить их, высушивать. Глядишь, и уже над крестовником поднялись желтые корзиночки, розовым цветом зарябил тимьян. Тянуло над степью легко, свежо — мятой и круто, до головной боли — полынью. К середине лета степь желтела. Смешивались запахи трав, белый пух поднимался над островками крестовника, летели по ветру ковыльные нити. Серебристым металлическим сиянием загорались заросли дикой оливы.

Густо пахла оглушенная зноем неподвижная степь, лениво гудит, ползает в траве крылатый шестиногий народец, дремлют на камнях змеи, в белесом небе кружит, разыскивая падаль, ворон.

И брел по этому полю казак. Слепыми глазами смотрел на степь, не видел пути, ногой не чуял камней, трещин. Брел, проваливался, спотыкался и снова брел... Где твоя женка, где мать, где твои сыновья? Один ты в степи, один на земле, один во всем мире. Что задумал?

Ночь. Молчит предутренняя степь, стих гремевший с вечера хор: отзвенели сверчки, перестали шуршать мохнатыми крыльями бабочки, свистеть невидимые летучие звери, не тявкнет лиса, не вскрикнет дурным голосом козодой — угомонилось все ночное, приготовилось уступить место дню. Посветлело на востоке, последним огнем вспыхнули звезды, идущие на закат.

— Новгород! — сонно окликает сидящий на камне около вповалку лежащих на земле солдатских тел часовой. Возятся, всхрапывают во сне служивые, дурным голосом вскрикивает кто-то, кто-то захлебнулся, откашлялся: «Ы-гхы! Хм-мм...» И снова храп.

— Ростов! — откликается второй, и долго оба ждут третьего. Молчит тот. Должно быть, и его склонила дрема, свалила усталость суточного перехода. Трех часовых, с трех сторон привала, поставил сотник. А ну, как услышит спросонья, поднимется, найдет спящего да кулаком в зубы! Надо бы пойти самим отыскать — свой брат солдат, — да как уйдешь?