Лошадь над городом

Черна, непроглядна степная ночь. Редко брешут собаки, разбойничьим ножом блещет в черном небе месяц, закрыты на окнах все ставни, заложены на ночь запоры. Нет казаков в станице: кто под Азовом, кто под гилянский берег ушел. Детский плач в ночи. Помолчи, помолчи, дитятко: топают чьи-то сапоги, пылят, ходят от хаты к хате. Плывут в воздухе топорики бердышей. Замерла станица: кого ищут? В Тимофеевом курене и дверь и ставни настежь, какая доска не поддавалась, сорвали ее, швырнули в пыль под окно. На столе все та же свеча. Тихо в хате, колышется, все ниже опускается к столу огонь, плавают по стенам тени, корчатся, заламывают руки. Вернулись стрельцы, снова пошарили по углам, заглянули под лежанку: «От чертова жинка! Где змеиный корень? Где семя? Головы воевода снимет, коли не найдем!..» Загремели сапогами, пошли к выходу, В сенях споткнулся один, грохнул бердышом по полу. А что это? Словно бы пискнул кто-то внизу. Остановился стрелец. Тиха, тиха ночь. Уходят его дружки, слышно, шевельнулись ворота, запело железо в петлях. Стоит стрелец в сенях, голову наклонил, ухо к полу... И точно — кто-то пищит! Пискнет, подавится, снова всхлипнет... Выскочил из хаты.

— Робят-аа, вяртай! Учуял я, здесь она.

— Куда вяртать, третьего разу без толку приходим.

— Вяртай говорю!

В сени вошли с громом. Кто-то ударил кресалом, загорелся трут, занялась огнем лучина.

— Под ноги гляди!

Под ногами доски. Лежат, качаются.

— Поднимай!

Один сунул топорик, второй обухом бердыша ударил, подскочила, со скрипом отошла доска, отвалили вторую. Внизу под пол лесенка.

Нагнулся, задрал полу кафтана, полез в подполье, а ним второй, с лучиной. Черно в подполье, сыро, на крюке вепря нога в соли, как в снегу, две косы лука, рыба сушеная поленьями в одном углу сложена, во втором углу — куча тряпок. Ткнул в нее бердышом стрелец — развалилась куча. Завозилось что-то живое, заплакало тонко, в голос.

— Ништо — они! Я же сказал — скулит по-щенячьи. Кто-ось?

— Волоки их наверх!

Белое плавает в воздухе лицо. Баба, на руках два узелочка — два дитя. Третий рядом на полу, к ноге прижался, волчонком зубы оскалил.

— Волоки!

— Рви от неё детенышей!

— Звери! Не дамся, не пущу!.. Аа-аа-ааа!

Тонкий, как у лисицы в капкане, лающий женский крик: кха-аа-а!..

Выволокли из-под пола за волосья, палками от бердышей подсаживали. Здорова-а! С такой бы ночь...

Всех четверых во двор выбросили.

— Куда ж вы меня от них? Ох, лихо мне! Ванюша! Детки мои!

— Мешки где?

— Оба тут.

— Один ей на голову.

— Кровинка моя!

Взметнулся под черное небо тонкий бабий крик, захлебнулся. Хрип, возня. Что творят с бабой? Куда волокут? Даже собаки замолчали. Только месяц блещет. Звезды как слезы — одна упала, вторая. Под конец еще, много — снопом брызнули, погасли.

— Дави щенят. Клади их в мешок... За палец, волчонок, укусил. Ты та-ак!..

Снова захрипело.

— Мешок волоки назад в подполье.

— Досками закладай.

И снова шевельнулись ворота, запело железо. Один за другим промелькнули у плетня. Поплыл мимо стены, мимо черного, как выбитый глаз, окна, сверкая, топор. Чист, не льется с него кровь: все сделали, как воевода велел. Может, поставит, как обещал, бочку вина, может, шапкой одарит. Государево дело справили — разбойничий корень извели.

Страшно молчит станица, в мертвом курене на столе свеча. Оплыла, упал фитилек. Лег на жирную, салом пропитанную доску, в лужицу восковую змейкой лег. Легким синим ручейком покатился. Вот-вот пламенем займется курень.

— Гори-и-ит!

Крепко — ох и крепко! — гуляла атаманская вольница. На палубе струга стол, на столе пиво, мед, кувшины с ренским вином, в глиняных кувшинах брага. Навалом на блюдах чебак, в масле жаренный, шаломайка, потрошеные, на вертеле жаренные гуси, посреди стола на железном противне кабанья нога. Брали казаки мясо руками, рвали, кусками толкали в рот, по усам текла медовуха, красными ручьями: катилось по столу из опрокинутых кубков вино.

— Славно, робяты! Спасибо послу — ево угощение. Не запас бы, чем пировали!

— Песню надоть теперь.

— Домры нет.

— Без домры давай. Чем река да вино не музыка?

Вразнобой, с криками, поднялась, потянулась над рекой песня. Сидят кто на лавке, кто прямо на палубе, раскинув ноги, сбросив кафтаны, выпустив рубахи, зипуны. Тянут казаки заунывно, жалостливо. Далеко Дон, далеко хата, матка, женка с мальцами...

———

На берегу пыль завилась дымком, поднялась над бугром, вот и темная птица покатилась по склону. Не птица — конь, на коне всадник, черный жупан, шапка рыжая, в поднятой руке плетка. У самой воды осадил коня, слез на песок, загребая носками сапог воду, доел до сходни, поднялся на струг.

— Атаману, всей честной компании от вольного Дону!

Сел, выпил чашу, потное пыльное лицо рукавом обтер.

— Ну, как вольный Дон? Стоит? Стоят наши станицы?