Лошадь над городом

Не ответил. Баба развернула узелок (из-под себя вытащила), достала кусок хлеба.

— Тебе.

Так же молча взял.

Когда и мужик заговорил, целовальник ухо снова повернул: о чем это они?

— Издалека притек?

Юродивый только рукой махнул на север. Вокруг них уже стал собираться народ.

— Ишь как яст. И тела в ем почти нет, а душа все равно просит.

Дородный, чистый мужик нравоучительно:

— Кто яст с молчанием, благодарением, к тому ангелы, аки пчелы, слетятся, станут за плечами. А кто со скоком, со скаредными речами — отыдут ангелы божьи.

— Грамотен ты!

— Малость учился... В Москве, бают, гонение на них, блаженных, началось. Говорят: малоумные, а потом их видят все целоумными. Во церквах во время пения одна помеха... Эй, шпынь, что вскорости со мной будет? Задумал я дело одно, двор расстроить, сыну невестку взять. На базар вот иду.

Юродивый услыхал, повернул бледное грязное лицо, кривая усмешка побежала по губам, повернулся к говорившему, сложил на груди руки.

— Чего это он?

— Мертвеца никак изобразил.

— Тьфу! — дородный мужик перекрестился, отошел.

А около юродивого галдеж:

— Приезжий один говорил: в Новом городе видел такого, угли на земле рассыпали. А он на них взошел и ляже на огни яко на одре.

— Страх-то какой! — Баба охнула, ухватила спутника за руку.

— Как, как — повтори?

— Прежде чем лечь, угли обошел, потом вступи босым на пламень и стояше.

— Ой, лихо мне! Идем, Тимоша, идем.

Рыжий мужик с бабой поднялись, юродивый забился в угол и затих. Потянулся к дверям и дородный мужик. Целовальник заметил это, задней дверью во двор, в клеть, там наступил в темноте на человека, пнул ногой, под ним завозились, ругнулись круто, спросонья.

— Вставай, вставай! Не время дрыхнуть, пора.

Поднялись две фигуры.

— Ножи с вами? Дело. Выходит питух от меня, деньги при ём. Направо пойдет, к базару собрался... Не тянись, не жми сопли, давай!

Две фигуры растаяли в ночи, брехнула собака. Подул ветер, принес из степи запах увядающих трав. Раздались голоса — мужской и женский, — уходили рыжий мужик с молодой бабой.

«С такими связаться — риск!» — подумал целовальник. Он стоял у заборных столбов, сразу за воротами.

В темноте сухая зеленая светящаяся отраженным звездным светом грязь. Наконец где-то в логу кто-то жутко всхрапнул и замолк. Целовальник перекрестился.

«Много ли с собой нес? — подумал о деньгах. — Если много, рассветет, надо спуститься посмотреть — не утаили ли ярыжки деньгу, не закопали?»

Что будет с мертвым телом, и в голову не взял. Засыплет пылью, обнесет сухой травою, потом пойдут собаки, растащат белые кости.

Ох, грех мне, грех!

———

Только отошли от кабака, только утонуло в синем ночном сумраке желтое подслеповатое окно, закрылась красная, как устье печи, распахнутая настежь дверь, позади словно вскрикнул кто-то, захлебнулся, замолк.

— Что там, Тимоша? — Марья испуганно схватила за рукав спутника. — Никак зовет кто?

— Человека, должно, порешили, — равнодушно ответил тот. — Ништо. Со мной не бойся. Ходче иди.

Тепла, напоена ароматом трав степная ночь, горят над головой, как зажженные лучины, звезды, чертят крыльями безмолвные мыши, звенят по обочинам, на буграх, по оврагам ночные невидимые, спрятанные в черной сухой траве крохотные певцы.

— Что-то звезд стало меньше, — остановилась, вздохнула Марья. — Сапог подтяну... Ишь темень, глаз выколи, ногу куда ставить не вижу.

— Туча застила, — отозвался Тимофей. — Не бось, говорю. Ночь не ночь — идти надо, нам до станицы еще дён шагать. Лог перейдем, передохнуть дам. Ляжем в траву. Любо?

— С тобой-то...

Дорога пошла низиной, черные бугры по сторонам запахли шиповником. На руку Марьи упало что-то тяжелое, камешком, и сразу же потекло, стало мокрым.

— Никак дождь?

По сторонам в траве зашумело, защелкало. Тимофей поднял лицо, небо уже стало непроницаемо черным, в лоб ударили одна за другой две редкие, больно бьющие капли. С холма скатился ветер, грозно зашумела листва.

— Давай сюда, лезь под куст.

— Присунься ближе. Обнял бы, што ли. Все теплее. Я с маманей раз тоже степью шла, дак...

В этот момент небо раскололось, огненная змея пробежала по одной половинке с самого верху до низу, от нее во все стороны брызнули мелкие змейки. На второй половине светились красно-синие неподвижные тучи. И сразу что-то рухнуло, обвалилось на Тимофея и Марью.

Шум воды обступил их со всех сторон, задрожали, затрещали кусты, с веток в лица брызнули струи. А вверху над головами, не останавливаясь, горел пожар, степь и кусты и зловещие облака то и дело озарялись красным и синим. Дождь стеной стоял у самых кустов; сквозь него чернела, металась освещенная пламенем даль. Рубахи намокли и облепили тело, запахло водяной пылью, мокрой листвой. Потом дождь припустил уже с такой силой, что Марья, обхватив Тимофея, спрятала лицо у него под рукой, прижалась всем холодным испуганным телом. Лежали так, вздрагивая, пока шум дождя не стал слабее, удары грома реже, а огненные вспышки не отступили за дальние холмы, за реку.

— Страх-то какой был, Тимофеюшка, — сказала Марья, поднимаясь и выжимая косу. — Одёжа на тебе — выжми. Течет!