Лошадь над городом

На самой вершине сухой ветлы выбрала пара орланов место для гнезда, в развилку уложили сушняк — издалека, из растущих в пойме реки ив да осокорей натаскали палок, получился помост, на него навалили веток помельче. Росло гнездо, щетинилось во все стороны сухими мертвыми тычками, не было еще и закончено, а в дырах между ветками уже поселились воробьи. Снег не сошел, не отшумели по оврагам ручьи, не успел беляк сменить шубу на рыжую, только потянули над степью черные треугольники гусей, а в гнезде на жесткой подстилке уже появились два блестящих яйца. С первым сполохом солнца вылезал на край гнезда орлан, переваливался через край, падал вниз. Тяжело взмахнув, поднимался широкими кругами, неподвижно развернув крылья, забирался все выше. Поджаты голые, неоперенные ноги, чуть наклонена удлиненная голова с мощным тяжелым клювом. Кружит огромная птица, зорко высматривает под собой — нет ли поживы. Не побрезгует ни падалью, ни бродячей собакой, ни мелкой крысой. А случится заметить внизу рыжий комочек — катится по склону холма лиса или скачет ополоумевший заяц, — сложит коричневые длинные крылья, камнем упадет вниз. У самой земли развернутся два огромных крылища, ветром опрокинет рыжего зверька, тяжелые острые когти рывком вырвут бок, хлынет алая кровь на землю, на примятую траву, задрожит и замрет жертва. А иной раз долетит орлан и до реки, опишет круг-другой, увидит под блестящей поверхностью синий тупоголовый силуэт (жирует чебак или лещ), снова камнем вниз, снова ударят тяжелые лапы, загребут воздух крылья, и начнет подниматься над водой птица, унося в когтях серебристую вздрагивающую рыбину. Кружит, кружит над степью орлан, высматривает поживу, а в гнезде неподвижно, как слепленная из густой коричневой глины, замерла самка. Чуть шевельнет белым коротким, почти закрытым крыльями хвостом: почудилось ей или, верно, стукнуло что-то в яйце? Нет, еще рано... На востоке, в той стороне, где река, медленно с самого утра растет белое с синей наковальней облако. И грозам быть еще рано... Степь пересекает желтая извилистая нитка — дорога. Показались на ней черные точки, растянулись цепочкой, задымила, вытянулась по ветру рыжая, как шерсть у летнего зайца, пыль. Едут, торопятся куда-то люди, поблескивает железо — топоры, ружья да сабли. Ни зимой ни летом не спокойна степь...

Выйдя из приреченской слободы, дорога разделялась на две: одна пыльной рыжей змеей уползала в глубь равнины, где за спутанными ветрами травами, за дубовыми лесами лежала далекая Москва, вторая, круто повернув и спустившись в лог, следовала его извивами к тоже не близкому Дону.

Кабак стоял у развилки дорог. Дощатая, почерневшая, на скрипучих кованых петлях дверь его все время приоткрывалась, и тогда изнутри на чистый, пахнущий разнотравьем воздух вырывались пьяные голоса, водочный тяжелый дух, запах человеческого пота и старой грязи.

За вкопанным в земляной пол столом на лавках сидела слободская рвань да путники, забредшие сюда на часок перекусить, выпить, затуманить голову, и без того тяжелую от многодневного томительного пешего движения.

В глубине кабака за стойкой стоял целовальник. Стоит, зорко присматривается к питухам: не наладился ли кто уйти скрытно, не заплатив. На двух бочках у стены (за ними дверь в прируб, в прирубе беленая, большая, под потолок, печь — черное закопченное устье) сидели и, сблизив головы, разговаривали вполголоса двое — мужик, по одежде казак, на плечах потертый, когда-то богатый кунтуш, от меха остались одни клочья, на коленях снятая запояска, за ней не то пистолет, не то нож, волос рыжий, спутанный, пал на глаза, глаза зеленые, волчьи, — и баба, молодая, в зеленом из камки сарафане, на плечах душегрейка, на голове волосник, платок опущен на плечи. Лицо у бабы не мятое, не испитое, чистое, глаза опущены, по кабакам ходить, видно, привычки нет. У мужика на коленях косушка, держит одной рукой, вторую руку поднял, шевелит, водит ею перед бабой, что-то втолковывает.

В кабаке от гомона слова едва разобрать:

— Водка у тебя, целовальник, с зельем табашным — башку ломит. В постелю бы...

— На соль-то цена — на базар придешь, ахни! Как жить-то дале?

— Злобится народ... Молчу, молчу, не тычь кулаком. На роток замок, сам знаю. Косушку бы еще?

— Што в город волокешь-то?

— Пустой. Самому надо кой-што прикупить, — это сказал дородный, чисто одетый мужик.

«Ага, с деньгой!»— сразу смекнул целовальник.

Мужик с бабой головы совсем сблизили. Богатый кунтуш целовальнику покоя не дает. Не вор ли? Человека убил, снял, теперь по кабакам таскает.

Дверь распахнулась, и в кабак ввалился юродивый: на голом теле рубаха из пестрых лоскутов, на ногах до колена кровь сухая, с грязью. Посреди кабака стал, ноги расставил, руки в стороны развел, дурно выкрикнул: «Аа-аа-а!» Что хотел сказать? Понимай кто может. Тут же руки свернул, голову смиренно на грудь положил и боком, боком к стене в прируб, около бочек, на которых рыжий мужик с бабой. Остановился рядом, ноги подвернул, сел.

Мужик осмотрел его, промолчал. Баба спросила:

— Далек ли путь, блаженненький?