Лошадь над городом

Жизнь нового института быстро вошла в колею. Почте оказалось удобнее носить пакеты в оба института в одном мешке, а принимать все исходящие одним листом. Спорткомитет города свел институтские футбольные команды в одну и так же поступил с их городошными дружинами. Последний удар былой самостоятельности институтов нанес трест общественного питания. Он соединил два буфета, размещенных в разных половинах здания, в один. У нового буфета был длинный, сверкающий никелем прилавок, огражденный на подобие входа на стадион оградой из стальных труб, и научные сотрудники, попав за него, волей-неволей забывали акростихи, эвфемизмы, жиклеры и антифризы и становились единой, сплоченной в своих претензиях к температуре чая и жирности колбасы, очередью. Места для курения стали общими, а путевки в турпоходы начала распределять смешанная комиссия. Вот почему, когда вместо ушедшей в декрет машинистки в отдел, ведающий разработкой подъемных устройств, пришла девушка, ранее печатавшая стихи-протесты поэтов США и Канады, выбила она в первый же день на официальном бланке-запросе вместо «пять пневматических домкратов» недопустимое «демократов».

Начало деятельности «Двима» совпало с решительным поворотом в сторону новой техники. Началось того, что на глаза Виктории Георгиевны попала заявка литераторов, которую принес ей завхоз, чья деятельность роковым образом отразилась когда-то на судьбе институтов.

— Это что? — удивленно спросила директор, брезгливо тыча пальцем в узкий желтый листок, на котором было написано «столы канцелярские — два». — Это все, что им нужно?

— Шариковые стержни еще, — сообщил, не понимая, в чем дело, хозяйственник.

— И это тоже все? Да знают ли они, что такое кабинет ученого в наше время? В конце двадцатого века?.. Произвести ремонт, пробить стены, установить вычислительные машины! Всех на курсы, обучить безбумажному производству. И никаких шариковых стержней!

— Как скажете, — пробормотал испуганный завхоз, а Виктория Георгиевна уже с громом нажимала кнопки селектора, вызывая к себе заведующих отделами и секторами.

Последующие месяцы преобразили вид института. Улеглась пыль. Стих грохот отбойных молотков. Гренадеры, если бы им случилось попасть в свои старые казармы, не узнали бы в них ни единого уголка.

На первом этаже, где когда-то размещались конюшни, а в подвалах хранились овес и сено, стройной шеренгой встали сверкающие лаборатории. В вестибюле, как металлические скелеты мамонтов, мрачно заблестели вешалки. В коридорах шаги глушили синтетические покрытия сродни тем, на которых бегуны устанавливают рекорды. Но все это великолепие меркло, как только посетитель попадал в кабинеты сотрудников. Около каждого рабочего места возвышался похожий на умывальник компьютер, из которого свисала, как язык, перфорированная лента. На каждом столе стоял телевизор, который техники упорно называли дисплеем.

Великолепен был и конференц-зал, подражание римскому театру, с крутым амфитеатром кресел и в то же время копирующий заводской цех, потому что с потолка повсюду свисали цепи, по которым в зал можно было завозить в подвешенном виде любые схемы и предметы, вплоть до трактора и надгробной плиты Лидии Чарской. Над председательским креслом нависали три экрана: один телевизионный, один для демонстрации диапозитивов, третий — для кино.

А кабинет директора! Любой сотрудник в секунду мог очутиться тут, стоило директору нажать кнопку. Нажмет — и долго будет светиться бедняга на голубом выпуклом стекле экрана и беззвучно раскрывать рот как рыба, если не сможет ответить на вопрос, поставленный в лоб.

Правда, собранные со всех сторон широкой русской равнины и со школьной скамьи уверенные, что электричество — это жидкость вроде воды, литературоведы первое время до смерти боялись кнопок и тумблеров и предпочитали писать запрещенными шариковыми ручками, сидя боком у загадочных приборов. Однако постепенно привыкли и они — стали класть на дисплеи принесенные из дома пирожки, а пальцы вытирать кусочками перфолент. Окончательно освоив технику, стали шутить. Любимая их проделка заключалась в том, что в память компьютера заранее загонялся какой-нибудь текст, и, когда какой-нибудь гость из Череповца или Крыжополя, робко присев около ученого мужа, спрашивал: «А вот это, оно что, как — помогает в работе? Само?» — ученый муж лениво говорил: «Попробуем» — и нажимал в заученном порядке разноцветные кнопки. Компьютер начинал тихо гудеть, слабым зеленым пламенем загорался экран, и на нем начинала бежать строчка за строчкой: «Читая Клода Симона, необходимо отдаться завораживающему движению плотной и мерцающей лавины текста...»

— Это он про Францию, — небрежно говорил знаток литературы. — Вчера завели на перфокарту один современный романчик. И вот, видите, — сам проанализировал.

— Так вот оно что! — бормотал пораженный посетитель, и ему сразу становились ясны никчемность и жалкость потуг у себя дома за письменным столом постичь великую и до сих пор до конца не разгаданную поэму Николая Васильевича Гоголя «Мертвые души».