Лошадь над городом

Да, все могла могучая техника, сосредоточенная под крышей бывших гренадерских казарм, и не ее вина, что так и не раскрыла своих тайн великая поэма, остались неразгаданными неясные места «Слова о полку Игореве», так и не был произведен, хотя планировался каждый год, сравнительный анализ словарей авторов «Тихого Дона» и «Мастера и Маргариты».

Зато какими неожиданными красками расцветилась жизнь сотрудников, когда они узнали, что дисплей можно подсоединить к телефону и тогда на экране, как сороконожки, будут бегать слова, которые бормочет трубку ваша двухлетняя дочь. Или что можно, уходя на обед, записать в память соседского компьютера предостережение: «Вася, звонила жена — забери Танечку из детского сада!» И как только Вася включит прибор, тот не замедлит напомнить ему о требуемом.

Прогресс техники — это и движение искусства.

День, когда в «Двим» пришла телеграмма из Посошанска о присылке двух специалистов, был для литературоведов нехорошим днем. Сектор с утра пребывал в состоянии нервического напряжения: распределялись о научные темы. У дверей начальника планового отдела, как змея, ударяемая током, вздрагивала очередь. Голова ее упиралась в дверь, а хвост обреченно бился на лестничной клетке. От распределения зависело многое: какими они будут, очередные пять лет, — безмятежными и приятными, с чарующими поездками в родные обжитые места литературных светил или тревожными, с обязательным посещением мест, где еще не так давно жители не знали слов «Дом быта» и где за колбасой ездили в областной центр на собаках.

Начальник планового отдела — бывший патологоанатом, персональный пенсионер и свой человек Виктории Георгиевны — сидел в маленьком кабинетике, в котором едва помещался его огромный дубового дерева стол и металлический шкаф с пугающей пластилиновой печатью на дверце. Шкаф был поставлен так, что каждый вошедший ощущал спиной холод железа, а грудью упирался в острый дубовый угол стола.

— Что-нибудь хорошенькое осталось? — просительно зудил вошедший, стараясь заглянуть в толстый гроссбух, в котором были записаны фамилии писателей.

— Плохого не изучаем, — делая вид, что не понимает просьбы, отвечал начальник отдела и начинал медленно переворачивать страницы, прикрывая фамилии ладонью. — Вот Шергин есть. Отличный писатель.

— Шергин... — Молодого ученого начинали терзать сомнения.

...Боже, каким непростым оказалось изучение движения литературы. Какие неожиданные стороны, не раскрытые до сих пор их предшественниками в литературоведении, обнаружили в нем сотрудники института. Какой переоценке подвергалась незыблемая шкала ценностей!

— С кого сегодня начали? — спрашивает стоящий в хвосте очереди юный аспирант.

— С Гюго, — мрачно отвечает ему пожилой, поседевший в литературных битвах кандидат наук.

Оба безнадежно вздыхают: Гюго — это значит Париж, поездка в Нормандию, чем черт не шутит, может быть, и неделька на Лазурном берегу... Но Гюго и Барбюса уже распределила лично Виктория Георгиевна, а кому они достанутся, было известно за много лет: доставались они каждый раз, неизвестно почему, тихим, с негромкими голосами мальчикам и девочкам, которых после выпускных экзаменов в МГУ присылала сюда столица. Мальчики и девочки без лишнего шума ездили в Париж, возвращались, а потом так же незаметно исчезали, чтобы через несколько лет объявиться в столице, в должности заведующих корпунктами или старших редакторов престижных издательств. Да, до зависти высоко котировались, кроме Барбюса и Камю, все англичане и итальянцы, с уважением относились сотрудники «Двима» к скандинавам (даже к отщепенцу Гамсуну), под легким подозрением были Хемингуэй и Фолкнер (госдепартамент въезд в США то разрешал, то запрещал), невысоко ценились Маркес и Нгуги Ва Тхионго из Колумбии и Нигерии, где все время происходили перевороты. Впрочем, это все заграница... Из отечественных писателей на первом месте шли Ткебучава, Табидзе и Окуджава (почему-то часть сотрудников была уверена, что он живет в Тбилиси). За ними — все пишущие на плодоносных землях Молдавии и Средней Азии (недолюбливали только писателей пыльного Казахстана). И уж совсем не было желающих заниматься Келькутом, Эристином и Айваседой, чьи родные места восемь месяцев в году покрыты снегом и где произрастает одна морошка.

В таком же странном соответствии на шкале институтских ценностей находились и русские классики. Нарасхват шли Достоевский и Толстой (доклады о них охотно включали в повестку симпозиумов зарубежные научные общества). Невысоко, если не сказать низко, котировался великий Пушкин (поездки в Михайловское) , и уже совсем нелюбим был сложный для перевода и понимания золотоволосый певец русской избы Есенин, до родной деревни которого можно было добраться рейсовым автобусом.

— Может, Хлебников остался? — спрашивал с надеждой аспирант.

— Как же, тебя ждет! — отвечал литературный волк. — Безыменского с Уткиным не хочешь?

Безыменский и Уткин были безнадегой...