Лошадь над городом

— А может быть, не небольшая, а крупная или даже грандиозная? — пошутит Степан Петрович и первым на правах хозяина шагнет через порог.

Обычно здесь царит полутьма. Иногда свет выключается вовсе. Трое пришедших садятся около столика у плотно зашторенного окна и сближают головы над самой обыкновенной стеклянной банкой. Кто знает, может быть, эта банка всего лишь из-под зеленого горошка или фасоли в томате? Но впаян в ее дно стальной стерженек, а вокруг него сплетено что-то вроде решетки из бронзовых иголочек, так что получившееся сооружение смахивает на Эйфелеву башню в миниатюре, а еще на ветряную мельницу. Сверху банка плотно закрыта прозрачной крышкой. Из банки выкачан воздух. С четырех сторон подходят к ней оголенные медные провода, но все они обрываются в воздухе, заканчиваясь сверкающими наконечниками. Костя включает на столе рубильничек. На сверкающих остриях появляется голубое пламя, колеблются язычки и тянутся к банке. И тогда начинается медленно, словно нехотя, движение: вращается крошечное желтого цвета колесико, укрепленное на вершине башни. Оно вращается, а Костя один за другим отключает провода, гаснут голубые язычки пламени и скоро исчезают вовсе. Но колесико продолжает вращаться: оно сделано из тончайшей деревянной пластинки, а спицы в нем так малы, что рассмотреть их можно только под сильным увеличительным стеклом или даже под микроскопом.

— Значит, так, — озабоченно говорит Пухов, — солнечный свет мы исключили, электрический ток тоже. Колесо вращается само по себе...

Медленно наползают на Посошанск сумерки, словно нехотя зажигаются в только что голубом, а теперь уже в бледно-лиловом небе созвездия. Гремя и роняя на асфальт электрические искры, проносятся мимо музея троллейбусы. А в темном сарае сидят, наклонившись над бесшумно вращающимся деревянным колесиком, трое и озабоченно переговариваются. Они ищут возможную ошибку, только сомнение — сестра истины.

Молодая птица, которая взмыла над излучиной великой реки, описала широкий круг и замерла на месте, едва заметно подрагивая крыльями. Ветер сносил ее в сторону, но орлан решился. Сложив крылья, помчался он вниз, навстречу стремительно приближающимся деревьям. Не долетев, развернул крылья, вытянул вперед короткие с растопыренными когтями лапы, всем телом ударил по толстой голой ветке. С глухим коротким треском лопнула та и отделилась от дерева. Широко взмахнув крыльями, птица загребла ими воздух и, не выпуская из когтей тяжелый сук, начала медленно с ним подниматься. После короткого полета она опустилась на верхушку ветлы, где в развилке сучьев широкой платформой уже громоздилось новое гнездо. Цепляясь одной лапой за слежавшиеся сучья, орлан стал пристраивать ветвь, воткнул ее в основание гнезда, подергал клювом, проверяя — прочно ли сидит? — огляделся (его подруги не было видно) и снова взмыл в воздух. Птица неслась вместе с потоком воздуха над степной всхолмленной равниной, над прибрежными белыми камнями, над излучиной реки, туда, где уже вставал над горизонтом россыпью рукотворных скал, нагромождением, хаосом, строгим порядком город, с непогашенными кое-где, несмотря на день, уличными фонарями, с черными реками-улицами, по которым суетились, разбегались в стороны странные разноцветные капли-автомобили. Это был Паратов, старший брат Посошанска. Город в степи, город на берегу огромной реки. И его земля хранит отпечатки копыт татарских коней, каменные осколки ножей, кости мамонтов. И над ним еще звучат скрип сохи и крики насилуемых кочевниками женщин. Город, в лице которого застыли упрямство земледельца, пригнанного сюда царским солдатом с благословенных земель Костромы, и высокомерие донского атамана. Еще шелестят в его домах юбки гимназисток, собирающихся на свой первый бал, и тонко поют, кончаясь звоном стекла, пули красноармейцев, обложивших городской центр, где засели белочехи. Огромный город, базары которого принимали баржи с коврами и благовониями из Персии, тыквы и арбузы с Украины, пеньку и лен Нижнего Новгорода, московские замки и гвозди, уральские броши и мешочки с золотом. Это мимо его берегов проплывали, покачивая круто поднятыми носами, ладьи викингов, струги донских гулебщиков и барки с экспедициями, которые посылала в пустыни Туркестана Петербургская академия. Ученые в париках, закованные в кандалы каторжники, смуглые девы с закрытыми черными платками лицами, стрельцы в островерхих шапках смотрели на эти выжженные солнцем белые скалы.

Город жил, совершал преступления и подвиги, плодил воров и ученых, поднимал детей и относил на кладбище стариков.