Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

У нас с Полочанским установились прекрасные отношения, и во все последующие приезды я неизменно пользовался его расположением и поддержкой. Полочанский не только оставил меня на работе в Тульской губернии, но и укрепил мое положение. Скажу откровенно, что если бы не его поддержка (в 1920 году он ушел с должности и уехал в Туркестан), то я бы не удержался в Прилепах. Вот почему, когда Полочанский уезжал и был покинут всеми, в том числе друзьями и приспешниками, я приехал, чтобы с ним проститься, провел у него два часа и получил на память, с трогательной надписью, только что вышедший тогда «Сборник распоряжений отдела животноводства». Эту книгу позднее признали государственной собственностью и «национализировали», отняв ее у меня!

Обратный путь в Тулу был так же приятен, на душе было спокойно. Больше всего я был рад, когда наконец показалось сельцо Прилепы. Налево от него синела березовая роща и на ясном зимнем небе чернел силуэт яблочного сада. Зимняя дорога шла мимо сада, и ветки дерев, тяжелые от инея, низко свисали надо мной. Снова увидел я конюшни, затем другие постройки и наконец дом, где меня не ждали. Выскочив из саней, я быстро вошел в дом с черного входа и неожиданно появился в столовой. Только что отобедав, собирались расходиться Ратомский, Покаржевский и управляющий Зубарев; все они сердечно приветствовали меня.

Дележ добычи

Отдохнув два дня в Прилепах, я направился в Тулу. Хорошие известия, как, впрочем, и дурные, распространяются быстро. Не успел я перешагнуть порог земотдела, как меня уже поздравляли с крупным успехом и сразу же было решено созвать заседание зоотехнической комиссии и добычу, то есть фураж, разделить между конными заводами, а отруби и жмых – между стадами. Тут впервые разыгралась сцена, которая впоследствии повторялась ежегодно, когда приходилось реализовывать наряды центра: каждый стоял за свое хозяйство, и все вместе стремились обделить Прилепы. Естественно, я резко протестовал, и во время этих дележей мне удавалось отстоять свою линию.

Та зима для Прилепского завода выдалась очень тяжелой. С кормами было так скудно, что приходилось экономить буквально каждый фунт. Впоследствии враги Прилепского завода, всячески желая бросить тень на меня, приводили цифры высокой смертности и брака. При этом они забывали о продовольственном положении в стране. Весной наши лошади были так слабы, что некоторых, как, например, Порфиру, пришлось подвесить на мешках: они не могли уже стоять; другие были в чесотке, пролежнях и парше. К счастью, весна была ранней, лошадей выпустили в сад, где они опять, как в первый голодный год, ели старые листья, сухой бурьян и щипали едва зеленеющую травку, что и спасло их от смерти. Прилепским лошадям пришлось есть и просяную шелуху, и мучной отход, и картофельную ботву пополам с листом, и все это вынес их железный организм. Я просил бы указать мне другой завод, который пережил бы такой кормовой «режим»!

Неблагополучно было в заводе и с подстилкой: ее хватало не более чем на шесть месяцев, а остальные полгода приходилось прикупать по возочку, иногда получать в прессованном виде гниль и ее сушить. Отсюда желудочные заболевания, а иногда и гибель жеребят. Кто, как я, не пережил этого, тот не может себе представить, какое это бедствие. Два-три фунта подстилки, что давались лошадям, независимо от качества, немедленно съедались ими. В денниках сначала становилось сыро, потом собиралась мокрота, затем грязь. Лошади ее растаптывали, и денник являл собой картину осенней дороги в непогоду. Тяжело видеть голодную лошадь, но не менее тяжело видеть любимую лошадь в такой обстановке и в таком деннике. И в этих условиях находились знаменитые заводские матки! Удивляться ли тому, сколько в те годы погибло жеребят и сколько появилось рахитиков и негодных? Я принимал все меры к тому, чтобы ослабить этот кризис, а он был не менее страшен, нежели голод. С лесопильного завода неподалеку от Засеки мне удалось получить опилки, и это спасло завод.