Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Два раза были «гости» и в доме: раз в мое отсутствие, другой – когда я был у себя. Бандиты дошли до такой наглости, что приблизившись к моей спальне, постучали в дверь, разбудили и сказали, что если я выйду или подыму тревогу, то буду немедленно убит. Приходилось мне ночевать и на диванчике у окна, которое было только полузакрыто, чтобы в случае чего можно было спастись. Это происходило во времена «красного террора». Охотились за мной и тогда, когда я гулял или выезжал из завода по делам службы. Однажды Лаврушка Пчёлкин, вскоре после революции сделавшийся моим заклятым врагом, стрелял в меня из обреза, когда я вышел на клеверное поле, что примыкало к саду, но промахнулся. Два нападения я выдержал, возвращаясь в завод ночью. В первом случае я спасся только потому, что ехал в легких санях на резвом Прасоле, сыне Палача. Второй раз ехал на нем же, нас уже настигли, но встречный обоз, совершенно неожиданно вынырнувший из темноты, спас и меня, и моего кучера. Да, много было пережито страшного, и если все эти кошмары вспомнить и описать, право же, современный читатель не поверит, что все это могло случиться с одним человеком и он уцелел, не был даже ранен.

Не только такие непосредственные опасности угрожали мне, но и множество неудобств и лишений отравляли жизнь. Дрова в те годы выдавались в самом ограниченном количестве, а что касается угля, то с ним был такой кризис, что не ходили поезда. Зимой в доме было до того холодно, что наверху у Ратомского в его комнате ночью в стакане замерзала вода, у меня в спальне внизу было теплее только на два-три градуса. Все сбежали из дома по теплым углам на маленькие квартирки, а нам с Ратомским пришлось терпеть эту муку. Я не мог покинуть дом, ибо тогда бы его ночью разграбили, а Ратомский не хотел покинуть меня. Так мы и страдали, но не оставили свой пост. Я умудрялся вырывать две-три тысячи пудов угля, только бы не заморозить дом, не погубить картины и не испортить отопление. Какая это была мука – ежегодно в сентябре вырывать в Москве наряд на уголь, ходить по учреждениям, плановым комиссиям, просить, доказывать, подмазывать и терять на это две-три недели! Но иначе погибла бы галерея.

Были периоды, когда вдруг начиналась война против прислуги: требовали всех уволить, даже кухарку. Беднягу Никанорыча гнали и травили, но я неизменно становился на его защиту. Даже когда он стал маточным сторожем, требовали уволить его только потому, что раньше он был лакеем. Как вспомню, какую борьбу приходилось выдерживать, то прямо не верится, что все это было, что все это не страшная сказка.

Нелегко было и с продовольствием. Мы с Ратомским ели мороженый картофель, кисель из овсянки, овсяные блины, свеклу, яблоки во всех видах, благо на них был урожай. Не было никаких жиров, никакого мяса, никакого сахара и ничего сладкого! Тяжело об этом сейчас вспоминать, даже мой теперешний тюремный стол по сравнению с тем кажется чем-то роскошным.

Словом, пережил я в Прилепах много, выстрадал не меньше, а потому глубоко заблуждаются те, кто завидовал, что я живу в своем бывшем имении барином, счастлив и богат. Как далеки они были от истины, как были не правы, когда из малопохвального чувства зависти делали мне всяческие пакости или же распространяли обо мне небылицы. Правда, жил я в громадном доме, почти во дворце, был окружен знаменитыми произведениями искусства, но жизни у меня не было, как не было счастья. Я был мучеником своей идеи, несчастным человеком, жил интересами завода и галереи, поставил своей задачей их спасти, этого достиг – но погубил себя! Многие завидовали мне, я завидовал им, их теплым и уютным квартиркам, их счастливым женам и детям. Я, живя в музее, будучи должностным лицом в заводе, должен был быть всегда начеку, всех принимать, со всеми говорить, нигде нельзя было уединиться от любопытных глаз, всюду следили и наблюдали за мной, так что временами казалось, что сами стены имеют глаза и уши. Жить в такой обстановке очень тяжело. И если я сейчас привел эти факты, то лишь с тою целью, дабы показать: жизнь моя была исключительно трудна, а потому не только можно, но и должно простить мне какие-то неудачные шаги, резкость и неуравновешенность, которые я порой проявлял по отношению к людям.