Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Весть о том, что в Туле будут бега, скачки и выставка, распространилась далеко за пределы нашего города, достигла Москвы и других городов. Отдел животноводства Наркомзема командировал в Тулу своих представителей. Это придало еще больший вес торжеству и было, конечно, учтено местными властями. Они оценили значение показательной выставки, поняли, что коннозаводство – не игрушка, не барская прихоть, а необходимое дело, особенно в такой крестьянской стране, как наша. В результате заводы из пасынков судьбы превратились в сынков. Кроме того, наш праздник продемонстрировал возможность организации бегов и скачек при советском строе. Это было немалым достижением, и примеру Тулы рано или поздно должны были последовать другие города. Коннозаводство вновь, как до революции, выходило на широкую арену, цель, которую я поставил, была достигнута. Применяясь ко времени и обстоятельствам, я создал новый тип выставки, который не требовал больших затрат и был назван мною «показательным». Он привился в Советском Союзе, кое-где был переименован в «конскую демонстрацию» и практикуется поныне. Последнее я, конечно, порицаю, ибо всякому овощу свое время, а время таких выставок миновало, и уже давно надлежит устраивать не демонстрации и показательные выводки, а настоящие конские выставки.

Друзья и враги

Восстановление бегов в Москве

На мою долю выпало поработать и в более широком, или, как любят выражаться современные деятели, государственном масштабе: восстановить конские испытания в Москве и подвести фундамент под советское коннозаводство. Почему «конские испытания», а не «бега»? Так меньше резало слух правоверных пролетариев, меньше напоминало буржуазные времена, когда вся Москва в дни выступлений великого Крепыша или в день дерби устремлялась на Ходынское поле.

По моему настоянию, член коллегии Наркомзема Муралов приехал в Тулу и познакомился с работой ГЗУ. Он присутствовал на показательной выводке, принял мой доклад о состоянии коннозаводства в Тульской губернии и всем виденным остался доволен. В результате я, несмотря на мой категорический отказ и всяческое сопротивление, обязан был принять должность начальника отдела коннозаводства во вновь возникавшем, по мысли того же Муралова, ГУКОНе,[188] то есть Главном управлении государственного коннозаводства.

Я налегке покинул Прилепы и переехал в Москву. Было это в 1920 году, скорее всего в начале или середине октября. Во время приемов управляющих заводами, являвшихся с докладами ко мне, как начальнику отдела, из разговоров со специалистами я вынес убеждение, что никто из них, собственно говоря, не знает, какого достоинства их лошади. В заводах рождались жеребята, превращались в годовиков, потом в двухлеток и т. д., но работы с ними почти не велось, не было и беговых испытаний, поэтому никто даже приблизительно не знал, резвы эти лошади или нет, имеют ли они хорошее дыхание, каковы их характеры, сердце и прочее. Понимая, что это совершенно ненормальное явление, я стал подумывать, не стоит ли провести два-три дня испытаний по тульскому типу, памятуя пословицу «Лиха беда начало», а там дело пойдет. Я принял решение направить докладную записку в коллегию Народного комиссариата земледелия. Не следует забывать, что в некоторых кругах Москвы, как я уже писал, всегда были против бегов, социалисты и левые об этом и слышать не хотели, а коммунисты, придя к власти, прикрыли ипподром. Бега считались ненужной забавой праздных людей, буржуазной игрушкой, а тотализатор – причиной чуть ли не всех зол и бед прежней Москвы. Поэтому одна мысль о том, что опять будут бега, оживет ипподром и туда повалит народ, приводила многих в негодование. Нелегко было убедить коммунистов, что эта мера совершенно необходима, а потому приходилось действовать исподволь и с осторожностью.[189]